Олег Проскурин

Величественная фигура М. Б. Храпченко заслуживает, конечно, специального исследования, и не одного. Его биография читалось бы как захватывающий авантюрно-плутовской роман - и, одновременно, как политическая история советской культуры от Сталина до Горбачева.

В анекдотическом эпосе, сложившемся вокруг Сталина, тов. Храпченко отведена роль того самого боярина-шута, который давил голой задницей яйца на потеху Петра Великого и всего Всешутейшего собора. Что, в общем, точно соответствует статусу культуры в советском государстве.

Вот один из популярных анекдотов в изложении танцора Игоря Моисеева:

У Моисеева множество рассказов, но лично мне интересны те, которые характеризуют, отражают нравы и поведение вождей. Например, ансамбль начали приглашать в Кремль на так называемые интимные приемы, например, дни рождения кого-то из руководителей. <…>

И вот однажды в конце одного из таких приемов на Моисеева набросился новый председатель комитета по делам искусств Михаил Храпченко (Керженцева к тому времени репрессировали). Оказалось, Моисеев показал танец, не утвержденный в комитете. Во время гневного монолога Храпченко за его спиной появился Сталин. «Я, — рассказывал Моисеев, — вижу его и начинаю улыбаться, а Храпченко уже кричит в голос: «Что вы улыбаетесь?! Что вы улыбаетесь?! Я серьезно говорю!»

Я не успел ответить, как на плечо Храпченко легла рука Сталина.

— Что вы все о делах, о делах, — сказал он. — Сегодня надо гулять».

Естественно, Храпченко просто потерял дар речи, впал в транс. Он хотел что-то сказать, но ничего не получалось — губы от страха не подчинялись. А далее цитирую Моисеева: «Сталин понял, что с ним присходит, и сказал:

— Потанцевали бы.

— Иосиф Виссарионович, дамы нет! — плачущим голосом откликнулся Храпченко.

— Да вот тебе дама, — сказал Сталин и показал на меня.

И тогда случилось вот что: Храпченко схватил меня и начал со мной скакать по залу... Сталин поглядел, потом брезгливо махнул рукой и пошел».

В разных версиях анекдота в качестве партнера Храпченко фигурируют государственные деятели примерно его статуса – С. В. Кафтанов (председатель Комитета по делам высшей школы, с 1946 – министр высшего образования) либо И. Г. Большаков (председатель Комитета по кинематографии, с 1946 – министр кинематографии). И все же, я думаю, наиболее доствоверен именно рассказ Моисеева. Потому что он точнее прочих передает дух времени в его мелких, но важных нюансах. Заставить сплясать одного начальника с другим – эка невидаль! Подобное было вполне в духе высочайших увеселений. А вот пляска министра в паре с профессиональным скоморохом, пусть и любимым (а именно так, конечно, смотрел на Моисеева и вообще на "артистов" Сталин) – это не просто смешно. Это в глазах монарха восточного типа - бесчестье. Отсюда тот жест брезгливости, который запомнил Моисеев (не вполне отдавая себе отчета в том, чем именно эта брезгливость была вызвана, и не вполне оценивая отведенную ему двусмысленную роль "дамы").

Вот другой анекдот, не менее популярный:

Исходя из общих принципов сталинской кадровой политики, председатель Комитета по делам искусств Храпченко дал указание уволить из Большого театра певца Рейзена.
Вскоре после этого Рейзену, голос которого нравился Сталину, позвонил Поскребышев и передал приглашение выступить на приеме в Кремле. Рейзен ответил, что он уволен из театра и уже не выступает. Через некоторое время за певцом приехала машина, и он очутился в Кремле. Рейзен спел - как всегда, прекрасно. Сталин подозвал Храпченко и спросил, указывая на Рейзена:
- Это кто?
- Это певец Рейзен.
- А вы кто?
- Председатель Комитета по делам искусств Храпченко.
- Неправильно. Это - солист Государственного академического Большого театра, народный артист СССР Марк Осипович Рейзен, а вы - дерьмо. Повторите!
- Это солист Государственного академического Большого театра, народный артист СССР Марк Осипович Рейзен, а я - дерьмо.
- Вот теперь правильно.

Это анекдот тоже существует в разных версиях. И опять же, я думаю, приведенный вариант, изложенный Ю. Боревым, предпочтительнее прочих. В некоторых версиях анекдота Сталин обращается к Храпченко на "ты" - и это сразу лишает картину историко-психологической достоверности. Во-первых, без разбора "тыкать" подчиненным стали только начальники послесталинской эпохи; в устах Сталина обращение на "ты" выступало бы как знак включения в ближайший круг (к которому Храпченко не принадлежал). Во-вторых – и это, конечно, самое главное, - именно сочетание вежливо-официального "вы" и уничижительного "говна" ("дерьмо" – это, конечно, эвфемизм для печати) создает эффект особо изощренного унижения.

И, наконец, последний анекдот – об обстоятельствах увольнения М. Б. Храпченко от министерской должности:

На Политбюро обсуждалась опера Вано Мурадели "Великая дружба". Сталин резко критиковал оперу и затем обратил свой гнев на председателя Комитета по делам искусств:

- Как могло случиться, что Комитет просмотрел такое идейно порочное произведение? Это можно объяснить только политической близорукостью, утратой бдительности или прямым вредительством и идейной диверсией председателя Комитета...

Когда Сталин произнес слова "вредительство" и "диверсия", высший руководитель советского искусства вскочил на стул и закукарекал... Охранники вывели несчастного из зала и отправили в больницу. Возможно, именно благодаря этому временному затмению ума "вредителя" не арестовали, а лишь сместили с должности.

С одной стороны, это определенно апокриф. С другой – нет дыма без огня.

Михаилу Борисовичу Храпченко, вообще говоря, часто давали по шапке за просчеты в реализации культурной политики Партии. Должность такая собачья, что поделаешь.

Но в известной речи тов. А. А. Жданова на совещании деятелей советской музыки в ЦК ВКП(б) в январе 1948 года, где говорилось о недостатках оперы Вано Мурадели "Великая дружба" и общих формалистических уклонениях советских композиторов, имя тов. Храпченко появилось в совсем уж неприятном контексте:

Комитет по делам искусств, его руководитель тов. Храпченко несет главную ответственность за это дело. Он всячески рекламировал оперу «Великая дружба». Мало того: не будучи еще просмотренной и одобренной общественностью, опера уже была пущена в ход в ряде городов — в Свердловске, Риге, Ленинграде. Только в московском Большом театре на ее постановку было затрачено, как утверждает Комитет, 600 тысяч рублей.
Это означает, что Комитет по делам искусств, выдав плохую оперу за хорошую, не только оказался несостоятельным в деле руководства искусством, но и проявил безответственность, введя государство в большие неоправданные затраты средств.

А вскоре на стол тов. Сталина легло письмо:

Тов. Сталину.
Направляем на Ваше рассмотрение проект постановления ЦК ВКП(б) об укреплении руководства Комитета по делам искусств и Оргкомитета Союза советских композиторов и просим его утвердить.
А.Жданов, М.Суслов
24 января 1948 г.

Вместе с письмом лег и сам проект, подготовленный в Управлении пропаганды и агитации ЦК ВКП(б). Уже первые пункты его не обещали товарищу Храпченко ничего хорошего:

Проект Постановления ЦК ВКП(б)

Вопросы Комитета по делам искусств при Совете Министров СССР и Оргкомитета Союза советских композиторов

1.Освободить т. Храпченко М.Б. от обязанностей председателя Комитета по делам искусств при Совете Министров СССР как не обеспечившего правильного руководства Комитета по делам искусств.<…>

3. Обязать т. Храпченко М.Б. в 7-дневный срок сдать, а т. Лебедева П.И. принять дела Комитета по делам искусств при участии комиссии в составе: тт. Суслова М.А. (председатель), Ворошилова К.Е., Лебедева П.И., Емельянова С.Г., Кафтанова С.В., Посконова А.А.

Дальше уже речь шла про Оргкомитет советских композиторов, который "превратился в рассадник осужденного партией формалистического, антинародного направления в современной музыке" и т. п.

Проект этот первым подписал Сталин, а за ним и другие члены Политбюро.

Совершенно ясно, что тов. Храпченко в это время не кукарекал и не симулировал сумасшествие. Ему было не до того. Он сдавал дела и сочинял текст, от которого во многом зависела его судьба. 3 февраля в секретариат Суслова поступил "Отчет т. Храпченко М.Б. о работе Комитета по делам искусств в связи с окончанием работы Комиссии по сдаче и приему дел Комитета по делам искусств и принятием постановления ЦК ВКП(б)". В этом Отчете тов. Храпченко не только защищался, но и подчеркивал свои заслуги как в поддержке "передовых советских композиторов", так и в борьбе с антинародными композиторами-формалистами:

Комитет отмечал ошибки и пороки в творчестве отдельных композиторов формалистического направления. Так, например, мной были опротестованы решения Комитета по Сталинским премиям о присуждении Сталинских премий Шостаковичу за 8-ю и 9-ю симфонии. В письме Комитета по делам искусств в Правительство о невозможности присуждения премии за 8-ю симфонию было сказано: "Нарочитая усложненность, отсутствие ясных мелодий делают симфонию № 8 не понятной для широких слоев слушателей.

А уже 6 февраля тов. А. А. Жданов, курировавший Агитпроп, направил тов. Сталину новый, переработанный вариант Постановления. Вот что осталось от Храпченко в каноническом тексте исторического документа:

Постановление Политбюро ЦК ВКП(б)
Об опере "Великая дружба" В.Мурадели
10 февраля 1948 г.

Комитет по делам искусств при Совете Министров СССР
(т. Храпченко) и Оргкомитет Союза советских композиторов
(т. Хачатурян) вместо того, чтобы развивать в советской музыке
реалистическое направление, основами которого являются признание
огромной прогрессивной роли классического наследства, в
особенности традиций русской музыкальной школы, использование
этого наследства и его дальнейшее развитие, сочетание в музыке
высокой содержательности с художественным совершенством
музыкальной формы, правдивость и реалистичность музыки, ее
глубокая органическая связь с народом и его музыкальным и
песенным творчеством, высокое профессиональное мастерство при
одновременной простоте и доступности музыкальных произведений, по
сути дела поощряли формалистическое направление, чуждое
советскому народу.

Как ни грозно звучит этот пассаж, гнев, по сути, был сменен на милость. В окончательном варинте Постановления пункт об освобождении тов. Храпченко исчез вовсе, то есть увольнение его из события государственной важности (со всеми вытекающими последствиями) превратилось в рутинную бюрократическую перестановку.

Вряд ли самооправдания тов. Храпченко сыграли в его судьбе решающую роль. Скорее благоприятно сложилась для него общая конъюнктура. Последнюю январскую и первую февральскую неделю 1948 года компетентные органы занимались проверкой работы Большого театра, филармонии, Музгиза и консерватории. По результатам проверки, видимо, и было принято решение сделать центром Постановления не халатность "не справившихся" инстанций, а антинародную деятельность композиторов-формалистов, названных теперь поименно.

В итоге опальный министр хоть и был лишен чинов и имений, но отправился не на плаху, а в недальнюю ссылку.

Вот где-то на этой заключительной стадии драмы он уже и мог прокукареть. Для верности.

(Очень хотелось бы узнать у исследователей советской истории и, может быть, у историков-музыковедов дополнительные детали этих событий. Опубликован ли целиком Отчет т. Храпченко М.Б. о работе Комитета по делам искусств? С какой полнотой обнародованы сейчас результаты проверок? У меня, увы, доступ к источникам ограничен).
Только перу Достоевского под силу адекватно воссоздать душевное состояние М. Б. Храпченко в конце 40-х годов, особенно в первые месяцы после падения. Сначала, наверное, невыразимое облегчение и радостное чувство чудесного избавления. Конечно, к этому примешивался не отпускающий страх: ведь в любой момент могут передумать, арестовать, припаять, ну и так далее..... Но в эти времена ощущение постоянного страха давно стало привычным. С ним научились жить. Храпченко не был исключением.

Потом, по прошествии первых месяцев, светлая радость начала, видимо, омрачаться моральными страданиями. Он, вчерашний глава Советской культуры, – не директор, не ректор (каковым станет впоследствии его коллега и возможный партнер по бальным танцам тов. Кафтанов), даже не зам. главного редактора (как его непосредственный предшественник на посту председателя Комитета по делам искусств тов. Керженцев, тоже не справившийся с обязанностями), а всего лишь старший научный сотрудник! Мало того: чтобы соответствовать новой должности, Михаилу Борисовичу для начала пришлось защитить... кандидатскую диссертацию. И, соответственно, выслушивать тошнотворное: "Несвободна работа и от отдельных недостатков... Однако отмеченные недостатки не снижают... Диссертация в целом соответствует... М. Б. Храпченко достоен присвоения ему ученой степени кандидата...". И это все должен был терпеливо слушать (а потом еще и благодарить!) человек, которого еще недавно называл говном лично тов. Сталин!..

А ведь снисходительными похвалами оппонентов дело не ограничивалось. По доброй традиции в ИМЛИ стал разыгрываться в лицах сюжет басни "Умирающий лев". Конечно, М. Б. Храпченко не был в свое время непосредственным начальником своих новых коллег-литературоведов. Это несколько уменьшало их удовольствие от созерцания его униженности. Но все же он был Воплощением Падшего Начальника, и лягнуть его во всяком случае было приятно. Сотрудник ИМЛИ, начинавший свою карьеру в начале 50-х, свидетельствует: "... представители "старой" литературоведческой школы относились к нему иронически (был министром, а сейчас ты кто?). А у нас работали и Благой, и Бродский (первый комментатор "Евгения Онегина"), Цейтлин...". Словом, посмеивались корифеи советского литературоведения над Михаилом Борисовичем. И своего насмешливого отношения к новоиспеченному кандидату филолологических наук почти не скрывали.

Ю. М. Лотман в классических своих сочинениях о поэтике бытового поведения не раз восторгался декабристами, оказывавшимися в ссылке или на каторге: мол, какая трудная судьба – а никто не сломался, не спился, не опустился. Одно слово – аристократы!.. Так вот: Михаил Борисович Храпченко тоже оказался в известном смысле декабристом и аристократом. В академической ссылке он продемонстрировал железную силу воли и необыкновенную жизнеспособность. Он воистину начал жизнь заново, возродившись из пепла унижения как некий феникс. Причем возродился в оперении, превыщающем прежнее красотою и пышностью.

В 1953 году Храпченко выпускает толстую монографию о Гоголе (если не ошибаюсь, это была его докторская диссертация), потом не менее толстую – про Льва Толстого. В 1954 году, продолжая оставаться старшим научным сотрудником ИМЛИ, он назначается главным редактором "Октября" – журнала, которому, кажется, отводилась роль флагмана новой литературной политики партии. В 1957 он начинает карьеру в аппарате Академии наук; 20 июня 1958 г избирается членом-корреспондентом, а 1 июля 1966 г - академиком. Наконец, в 1967 г. он становится Академиком-секретарем Отделения литературы и языка. В этой должности М. Б. пребывал без малого двадцать лет.

Все брежневские годы, междуцарствие и начало эпохи Горбачева – это было ЕГО время. Никогда прежде Храпченко не вдыхал такого количества густого и жирного фимиама. Никогда прежде его задница не вылизывалась многочисленными холуями до такого ослепительного блеска. Да и неудивительно! В качестве Председателя Комитета по культуре он был лишь слугой и тенью Хозяина, имевшего насчет культуры собственное авторитетное и непререкаемое мнение. Теперь он сам был Хозяином: Партия и Правительство в гуманитарные науки вмешивались мало, а сочинений по вопросам языкознания (литературоведения), слава Богу, никто из членов Политбюро не писал.

Уже в 50-х годах Храпченко был объявлен главным нашим гоголеведом, в 60-х - главным толстоведом. Потом, когда в моду вошла теория, он стал главным официальным теоретиком литературы - основоположником "историко-функционального" и, кажется, "структурно-исторического" метода. Книги его издавались и переиздавались чуть ли не ежегодно. За эпохальный труд "Творческая индивидуальность писателя и развитие литературы" он получил в 1974 году Ленинскую премию. В начале 80-х вышло его Собрание сочинений в четырех томах – честь для литературоведа неслыханная! Без подобострастных ссылок на труды М. Б. Храпченко не обходилась в те годы ни одна идейно выдержанная литературоведческая работа: ссылки на него были так же бесчисленны, бессмысленны и обязательны, как упоминание трудов тов. Деррида в сочинениях американских университетских карьеристов 80-х - 90-х.

Время от времени тов. Храпченко доводилось выступать проводником политики Партии в вопросах щекотливых – например, для воздействия на академика Лихачева, отказавшегося подписать "заявление советских ученых" с осуждением А. Сахарова (сам Храпченко, разумеется, подписал – и не такие подписали!). Наверху было принято решение строптивого академика немножко поучить – в смысле: побить на лестничной площадке. Но предварительно тов. Храпченко должен был его поувещевать.

Д.С. Лихачев вспоминал:

Нападение на площадке квартиры произошло как раз в тот день, когда М. Б. Храпченко, не совсем честным путем сменивший на посту академика-секретаря В. В. Виноградова, позвонил мне из Москвы и предложил подписать вместе с членами Президиума АН знаменитое письмо академиков, осуждавшее А. Д. Сахарова. "Этим с вас снимутся все обвинения и недовольство". Я ответил, что не хочу подписывать, да еще и не читая. Храпченко заключил: "Ну, на нет и суда нет!"

После этого телефонного разговора Лихачева и поучили....

В сущности, тов. Храпченко выступил здесь только в скромной роли вестника богов, причем исполнил свою роль довольно формально. Без души. Вряд ли сам он получал удовольствие, представляя, как академику в подъезде ломают ребра. Он вовсе не был садистом по природе.

Когда товарищу Храпченко представлялась возможность припомнить коллегам унижения прежних лет, он делал это в мягкой, щадящей форме, не лишенной даже известной карнавальной игривости. Вспоминает один из имлийских функционеров средней руки:

"Старые" мастера смотрели на него уже с некоторой боязнью. А Храпченко был человеком едким и, конечно, помнил ироничные замечания коллег по цеху. И вот, когда наступил юбилей Благого, Храпченко все-таки пришел на чествование. Благой был в большом напряжении. Когда все произносили тосты, Храпченко встал и сказал: "Вот здесь все пьют за Дмитрия Дмитриевича как за большого ученого. Но ведь он никакой не ученый!" Все, включая Благого, онемев, замерли, ожидая продолжения. И Храпченко через паузу продолжил: "Потому что он - поэт, поэт во всем!" (все выдохнули).

Кстати, юбилейный сборник в честь Благого получил название "Искусство слова" – уж не после этого ли выступления М.Б.?..

Выходил из себя Михаил Борисович только в исключительных обстоятельствах.

Мне не посчастливилось знать тов. Храпченко лично – он прошел сквозь мою биографию только отдаленной тенью. Зато при этих самых исключительных обстоятельствах. В 1983 году моему университетскому научному руководителю (по совместительству – председателю экспертной комиссии ВАК) В. И. Кулешову "сверху" предложили написать докладную записку о положении дел в ВАК по филологическим наукам. Намекнули, что целый абзац из записки может войти в установочную речь нового Верховного Правителя (им только что стал Ю. В. Андропов).

У Василия Ивановича, вообще не чуждого бесплодной мечтательности, закружилась голова. На протяжении многих лет Василий Иванович с завидным упорством баллотировался в членкоры; после очередного провала он несколько дней ходил мрачнее тучи, а потом все начиналось сначала. И вот теперь вожделенное академическое кресло наконец-то почти материализовалось. Да что там кресло! Открывались, казалось, перспективы куда более заманчивые. Воодушевленный этими перспективами, Василий Иванович быстро написал вдохновенный отчет о состоянии дел в филологических науках. Содержался в отчете и смелый критический пассаж (пусть кто надо видит, что не лакировщик-бюрократ какой пишет, а острый аналитический ум!). Мол, в академических институтах готовится недостаточно диссертаций по Пушкину. Да и по истории русского языка - тоже недостаточно... Этот фрондерский пассаж оказался для автора роковым.

Абзац из записки Василия Ивановича не попал в установочный доклад Ю. В. Андропова. Соответствующие инстанции направили записку в Отделение лит-ры и языка. И легла она на стол академика-секретаря М. Б. Храпченко. Да еще в сопровождении мягкого упрека: - вот, говорят, не все благополучно у вас во вверенной вам Партией и Правительством филологии. Вы уж разберитесь там...

В это время в Известиях АН СССР готовилась к печати одна из первых моих статей. Для чтения корректуры меня пригласили в редакцию, располагавшуюся где-то на задворках Ин-та русского языка. Пока я читал текст (по обыкновению обезображенный опечатками), секретарь редакции, немолодая дама, была погружена в свои бумаги и лишь время от времени – вполне механически - задавала дежурно-вежливые вопросы. Среди прочего она спросила, кто мой научный руководитель. Услышав ответ, дама оторвалась от бумаг и взглянула на меня уже с живым любопытством, смешанным как будто даже и с некоторым страхом. Словно она увидела на моем челе отблески адского пламени. – Как же это он так... неосторожно? Михаил Борисович только что по этому вопросу на Отделении выступал. Он так кричал, так кричал... Мы никогда его таким не видели. Боялись, что ему станет плохо...

Потом разные люди рассказывали мне про это историческое выступление. Храпченко - с багровым лицом, с налитыми кровью глазами - брызгал слюнями, топал ногами, стучал по трибуне кулаком и действительно кричал: - - Да у нас самые лучшие в мире диссертации по Пушкину! Да у нас больше всего в мире диссертаций по русскому языку!.. И как вообше люди, позволяющие себе такие безответственные клеветнические утверждения, могут занимать такие ответственные посты - возлавлять подразделения ВАКа!.. И это еще надо разобраться и проверить, под чью дудку и по чьей указке!..

Что заставило почти восьмидесятилетнего старика кричать и топать, подвергая реальной угрозе собственное здоровье, если не жизнь (состояние его, как свидетельствуют очевидцы, было тогда по всем признакам близко к прединсультному)? Только ли возмущение тем, что кто-то дерзнул посягнуть на божественную иерархию и подал наверх какую-ту бумажку через его голову? Или престарелого Михаила Борисовича обдал могильным холодом прежний, настоящий страх? Не усмотрел ли он в самом факте обращения властей за справкой к кому-то - в обход его - рокового знака грядущей опалы? Почва для страха – по крайней мере в глазах многоопытного академика-секретаря - была не такой уж фиктивной: как-никак во главе страны стал человек, возглавлявший многие годы КГБ и теперь обуреваемый какой-то угрюм-бурчеевской преобразовательной энергией. Вспомнилось, наверное, академику беспросветно тоскливые месяцы зимы 1948 года. Это что ж, на старости лет - опять кукарекать петухом?..

Академик-секретарь не хотел петухом. Он предпочел орать, стучать кулаками и топать ногами. Пусть лучше инсульт. Но без боя он позиций не сдаст!

Кукарекать Михаилу Борисовичу не пришлось. Никто, конечно, не думал смещать его с ответственного поста. А вскоре исчезли и последние поводы для беспокойства: Ю. В. Андропов, так и не успев возвести наш Глупов на степень образцового, отправился в Елисейское ЧК – в дружеские объятия к Железному Феликсу. Место его заступил тихий, не склонный к каким-либо потрясениям К. У. Черненко. В 1984 году Михаил Борисович Храпченко – за выдающиеся заслуги в области руководства советской филологией, в связи с восьмидесятилетием и, видимо, в порядке компенсации за недавние переживания – стал Героем Социалистического Труда.

Мою статью в Известиях ОЛЯ напечатали всего через год после того как я продержал ее корректуру. Помариновали ее так, страха ради иудейска. Михаил Борисович не был злым человеком. Он не давал установок мстить аспирантам за прегрешения зав. кафедрой. Так что В. И. Кулешов напрасно утверждал: "К вам будут придираться, чтобы насолить мне!"

Правда, сам Василий Иванович членом-корреспондентом АН СССР так и не стал.
Кончина М. Б. Храпченко (1986) обозначила конец эпохи. Наступали новые времена. В гуманитарной области одним из материальных признаков наступления этих времен стало, увы, почти полное прекращение академического книгоиздания (те, кто помнит самое начало 90-х, помнят и уверенность, разделявшуюся всеми, даже неисправимыми оптимистами, весьма далекими от апокалипсического мироощущения: в обозримом будущем гуманитарные книги в России выходить не будут!).

И в это самое время под грифом Академии наук был вдруг выпущен первый том (им не предполагалось ограничиться) Сочинений М. Б. Храпченко – "Николай Гоголь: литературный путь, величие писателя" (М.: Наука, 1993, 637 страниц).

Сейчас трудно представить, какое эффект произвел тогда выход этого тома. Словно из забытой могилы был вырыт покойник и посажен посреди людной площади. Только что основанный журнал "Новое литературное обозрение" откликнулся на это событие самой, наверное, знаменитой своей рецензией: под выходными данными труда М. Б. Храпченко был напечатан критический текст, состоявший из одной только фразы: "НЕТ СЛОВ!"

Рецензию эту знали все. Все смеялись. Однако, как известно, хорошо смеется тот...

После первых лет разброда, шатаний и утраты методологических ориентиров (пост)советское литературоведение вернулось к своим духовным истокам. Вернулось, обогатившись знанием всех тех богатств, которое выработало человечество, – т. е. Добротолюбия, проповедей о. Иоанна Кронштадтского и трудов философа И. Ильина. В этот ряд органично встроился и М. Б. Храпченко.

Первым делом свет идей тов. Храпченко озарил преподавание словесности в (пост) советской школе. Свидетельством чему - книжка: Богданова О.Ю., Леонов С.А., Чертов В.Ф. Методика преподавания литературы (М., 1999; 4-е изд., стереотип. – 2004). Соавторы - мои былые коллеги по МГПИ им. Ленина. О. Ю. Богданова – автор докторской диссертации о методике изучения мемуарной трилогии Л. И. Брежнева в школе, один из авторов монографии "Коммунистическое воспитание на уроках литературы" (М.: Просвещение, 1987) и первый демократически избранный декан филфака МГПИ.

Судя по четырем изданиям и двум - по крайней мере - сетевым публикациям (в том числе в Библиотеке Мошкова), труд пользуется спросом и популярностью.

Популярный труд просто нашпигован цитатами из М. Б. Храпченко. Цитаты дают представление как о моих коллегах, так и о степени глубины, оригинальности и конструктивности идей М. Б., востребованных новой эпохой.

Вот теоретическое и методологическое:

М.Б. Храпченко подчеркивает, что "творчество писателя представляет собой системное единство. Системное прежде всего потому, что каждого талантливого писателя отличает свой круг тем, идей, образов. Системными свойствами творчество талантливого писателя обладает еще и вследствие того, что на всех созданных им произведениях лежит выразительный отпечаток его художественной индивидуальности" (Храпченко М.Б. Художественное творчество, действительность, человек. - М., 1978. - С. 328).

А вот наблюдения академика-секретаря над русской классикой:

Отметив три композиционных звена в поэме ("Мертвых душ" - ОП): изображение помещиков (главы II-VI); изображение губернского города (главы VII-Х); повествование об истории героя (глава XI), М.Б. Храпченко говорит об особой идейно-композиционной роли первой главы: "Своеобразным вступлением к повествованию, как бы общей панорамой жизни изображаемой среды, является начальная глава поэмы. В ней читатель знакомится почти со всеми действующими лицами произведения... Чичиков в начальной главе поэмы предстает таким, каким он хочет казаться в "избранном обществе" (Храпченко М.Б. Творчество Гоголя. - М., 1959. - С. 423).

"Мысль семейная" в "Войне и мире" не существует отдельно от "мысли народной". По выражению М.Б. Храпченко, история и современность смыкаются в романе через глубокие освещения тем общечеловеческого значения, через выход за рамки изображаемой эпохи.

Средняя школа – хотя, конечно, и важное, но далеко не единственное место для распространения идей М. Б. Храпченко. И даже не самое главное. Главное - это "наша университетская наука".

Так, труды Храпченко стали методологической основой яркого исследования: Бараков В.Н. "Почвенное" направление в русской поэзии второй половины ХХ века: типология и эволюция» (в 1998 г. защищенного в качестве докторской диссертации в МПГУ им. В. И. Ленина, а затем изданного отдельной книгой (Вологда, издательство "Русь" ВГПУ, 2004. - 268 с.). Вот только одна из бесчисленных цитат (местами изложение у Баракова В.Н. превращается в какой-то центон из высказываний тов. Храпченко):

"Структура литературного направления не представляет собой нечто застывшее, - отмечал М. Храпченко, - она изменяется, отражая перемены в творческом восприятии и обобщения действительности... Отсюда возникает необходимость учитывать при типологическом изучении литературных направлений этапы их развития. Тем самым снимается противоречие между синхронией и диахронией."

Представители православно-почвенного направления в постсоветском литературоведении почему-то к тов. Храпченко странно неравнодушны, хотя в самом тов. Храпченко не было ничего особенно почвенного и решительно ничего православного. Сказывается, наверное, осененность его долгой службой в ИМЛИ – духовной пустыни воинствующего патриотизма советской эпохи. Место намоленное – благодать изливается на всех причастных. Поэтому уже ничуть не удивляешься, обнаружив исполненные респекта упоминания тов. Храпченко в кандидатской диссертации, "методологической и теоретической основой" которой "явились работы отечественных литературоведов М.Бахтина, Ю.Селезнева, В.Кожинова и других, а также труды русских православных мыслителей и философов И.Ильина, Н.Лосского и других."

Интересно, однако, что с не меньшим респектом упоминается Храпченко и в диссертациях, авторы которых знакомы не только с Ильиным, Кожиновым и Ю. Селезневым, но и с Гадамером, Рикером, Яуссом и Изером. К примеру, в кандидатской диссертации А. Кочетковой. "К.И. Чуковский - литературный критик 1900-1910-х годов" (Саратовский Государственный Университет, 2004):

В современном литературоведении (!) разработка проблем функционирования художественного произведения в постоянно меняющихся социокультурных контекстах восприятия ведется в русле "историко-функционального" подхода, предложенного М. Храпченко. По мнению ученого, связь времен "позволяет сохранить и широко проявить ту коммуникативную силу, которая заключена в произведениях великих художников слова". И т. д.

"В современном литературоведении!.." Вот вам и Гадамер с Изером!

Вообще, когда просматриваешь одну за другой сетевые версии (вот оно, наглядное свидетельство прогресса – мы-то на машинке печатали!) диссертаций 21 века, нет-нет да и хочется себя за что-нибудь ущипнуть. Чтобы удостовериться, что не спишь. Потому как при их сплошном чтении (особенно "теоретических" разделов) возникает ощущение, что на дворе славные 1970-е. Можно даже уточнить: тот период 70-х, когда тов. Храпченко Ленинскую премию уже получил, а Леонид Ильич Брежнев еще нет. Соответственно, без обязательных ссылок на Леонида Ильича еще как-то можно обойтись, а без Михаила Борисовича – ну, никак.

Многое разъяснилось, когда обнаружилась

ПРОГРАММА-МИНИМУМ
кандидатского экзамена по специальности
10.01.01 – «Русская литература»
по филологическим наукам.

Согласно этой Программе (составленной, судя по приложенному к ней списку обязательной литературы, не раньше 2003 года), творчество М. Б. Храпченко являет собою итог отечественного литературоведения, его высшее достижение и его наиболее (само)сознательный этап:

Формальный метод: А. Белый как экспериментатор. Судьба этого метода в науке ХХ века, труды Ю. Н. Тынянова, В. Б. Шкловского, Б. М. Эйхенбаума и др. Критика вульгарно-социологического метода в литературоведении. Значение трудов В. Ф. Переверзева, П. Н. Сакулина. Структурализм в литературоведении: работы Ю. М. Лотмана и его последователей. М. Б. Храпченко о литературоведческих методах: историко-генетическом, историко-функциональном, системном, структуральном.

И стало понятно, что в иных случаях соискатели ученой степени канд. филол. наук в изъявлении своей нежной любви к тов. Храпченко следуют, пожалуй, не столько зову сердца, сколько начальственным директивам.

Что касается начальства, то для него лизание уже сугубо духовной задницы академика-секретаря заключает в себе два привлекательных момента. С одной стороны, занятие это привычное и приятное (его, несомненно, следует приплюсовать к отмеченным Козьмою Прутковым делам, которые "однажды начавши, трудно кончить"). С другой, лизание задницы тов. Храпченко в современных условиях – это уже не просто незамысловатый прагматический жест, а некий возвышенный ритуальный акт, форма духовного сопротивления мерзостям Запада. Этим лизанием как бы удостоверяется, что тов. Храпченко, наряду с Иоанном Кронштадтским и И. Ильиным, - звено великой и единосущной цепи русской духовности и государственности, которую не разорвать никаким постмодернистам, инородцам, либерастам и прочим агентам влияния.

В общем, Храпченко – это наша русско-советская гордость и наш симметричный ответ!

Потому я не особенно даже и удивился, выяснив, что известность М. Б. Храпченко в последние годы простерлась далеко за ветхие стены провинциальных университетов и столичной Академии.

Вот тому свидетельство.

В любимом народом сетевом астрологическом издании "Гороскопы" есть захватывающая статья "Тайна имени Михаил". Тайны раскрывать не буду, скажу только, что заключает статью раздел "Знаменитости" - перечень исторических деятелей и звезд поп-культуры, которым посчастливилось носить соответствующее имя. И вот в этом перечне...

Бакунин, Барклай де Толли, Барышников, Бонч-Бруевич, Боярский, Булгаков... Херасков, Храпченко...