Михаил Ромм
Как  показывали «Ленин в Октябре» в 40-х годах

Cлучилось это после войны, года через три или через четыре, в канун ленинских дней. Был я тогда с Большаковым в ссоре, не помню уж почему. Ну и вот, в канун ленинских дней — мне звонок. Час ночи.
—   Михаил Ильич, так вот, приезжайте сейчас в Комитет. Очень важное дело.
Я говорю:
— Как сейчас? У меня машины нет.
— Мы уже за вами выслали.
Ну, думаю, раз «Михаил Ильич» — значит, наверное, все в порядке, что-нибудь хорошее, потому что, когда плохо, он меня «товарищ Ромм» называл. Поехал.
Приезжаю в знаменитый Гнездниковский переулок. Поднимаюсь. Из просмотрового зала — знакомые голоса. Что такое? Крутят «Ленин в Октябре». В чем дело? Кузаков смотрит.
— Вы пройдите к Ивану Григорьевичу, он вас ждет. Прохожу к Большакову. Тот возбужден, в радостном настроении, шагает по кабинету красный, как помидор.
— Вот, знаете, товарищ Ромм, опять, значит, кино у нас выходит на хорошее место. Придется завтра приехать. Тут вот Храпченко Михаил Борисыч был, звонил, значит, товарищу Сталину, — «товарищ Сталин» он всегда произносил в пониженном тоне. — Докладывал, значит, программу завтрашнего концерта. А товарищ Сталин ему говорит: «Что ж, опять Маяковский, опять «Пламя Парижа», а поближе к ленинской тематике, а? Ничего нет?» — «Нет...» Ну, значит, опять придется кино. Значит, одно отделение концерта заменить кино. Вот, вот, подумайте, какую-нибудь картину ленинскую, значит, из ваших. Значит, «Ленин в Октябре» сократить до сорока минут.
Я говорю:
— Иван Григорьевич, «Ленин в Октябре» никак сократить невозможно. Просто немыслимо. Там нет такого эпизода. Вот, пожалуй, «Ленин в 1918 году», ежели покушение взять, части две начала, ну и финал, так вроде получится четыре части на сорок минут.
— Ну, ваше дело. Тут, знаете, что забавно? Товарищ Сталин его, Храпченко, спрашивает, значит: «А вы знаете, кто поставил «Ленин в Октябре»?» А Храпченко мне потом рассказывает: «А я и забыл. Ну, брякнул «Ромм», думаю, а вдруг не Ромм? Что же делать? Нет, оказалось, верно, Ромм. Вот так».
Ну, я за ночь сократил «Ленин в 1918 году», вырезал четыре части. Только удивился: в начале моей фамилии нет, идет прямо так: вторые режиссеры Васильев и Аронов. Что такое? А куда вообще девалось все остальное? А потом вспомнил: я-то стоял вместе с Каплером в одной надписи. Каплера вырезали и меня вырезали.
Я говорю Большакову:
— Меня там нет.
— Как, нет?
— Вот да, так вот, вырезано.
— Хм. А? Вырезано? Ну это мы быстро, сейчас на хронику позвоню, они в момент, на какой-нибудь бумаге снимут и вставят.
Ну, утром сделали на сорок минут, закончили все это дело. Велели мне к двенадцати приходить в Большой театр, там, значит, просмотр.
В Большой театр прихожу, там уже собираются певцы, прокашливаются, балетные, какие-то чтецы, собирается оркестр. А в большой главной правой ложе, где будет сидеть Сталин и все окружение, сидят незнакомый какой-то полковник или генерал, Храпченко, Большаков.
Оказалось, генерал-то — это Власик, начальник охраны Сталина.
Власик хмурый. Спрашивает:
— Вместо какого отделения пустите? Большаков:
— Я думаю, вместо второго.
— А кто там у вас во втором отделении? Большаков:
— Ну, «Пламя Парижа» и потом что-то там еще. Храпченко ему что-то разъясняет.
Власик смотрит по программе и говорит:
— Вот, балет — выгнать, этих певцов — выгнать,  кто  во втором отделении — всех выгнать. И вообще, Михаил Борисович, я тебе давно говорю — надо делать подземный ход.
Я сначала не понял, о чем идет речь. Оказывается — подземный ход из Кремля прямо в Большой театр. Храпченко ему говорит:
— Да как же делать подземный ход? Большой театр стоит на сваях, миллион свай, это технически невозможно.
Власик:
— Технически, технически! Надо! Понимаешь? Надо!.. И что б это в последний раз!.. Надо! Ну, давайте, показывайте, что у вас там наготовили?
Показали сорок минут из «Ленина в 1918 году». И документы, тоже моя работа была. (Значит, это [все происходило] после сорок восьмого года, году в сорок девятом, — так как уже был сделан «Живой Ленин».)
По окончании просмотра Власик говорит:
— Документы — это хорошо. А вот «Ленин в 1918 году» — длинно. Ты меня уверяешь, короче нельзя, а я тебе говорю, длинно.
Меня начинает злость разбирать. Я говорю:
— А я короче не могу. Если вам длинно, товарищ Власик, где хотите, сокращайте сами.
— Я — в твоих интересах. Я тебе говорю — длинно, а так — как знаешь. Я же лучше знаю — длинно.
Большаков:
— Да вот, режиссеры, они всегда так, всегда так, упрямые режиссеры.
Власик:
— Длинно.
Я говорю:
— Я не буду сокращать.
Власик:
— Ну ладно, там видно будет.
Тогда Большаков, чтобы замять, говорит:
— А как назовем? Фрагменты или, значит, отрывки?
— Фрагменты! — говорит Власик. — Кто это поймет твое слово «фрагменты»?!.. Фрагменты!.. Кто тут будет сидеть-то? Секретари райкомов будут сидеть. Что они, понимают, что такое фрагменты?
Я говорю:
— А ты понимаешь, что такое фрагменты?
Тот удивился, что я его на ты, но ведь и он меня на ты... Поворачивается и говорит:
— Я-то понимаю.
— А почему же секретари райкомов не понимают?
Власик:
— А они не понимают. Отрывки!!! Так вот. Сейчас в типографию, в Первую Образцовую, — там все на взводе у вас?
— На взводе, — говорит Храпченко.
— Быстро.  Чтобы через полчаса новая программа была. Отрывки. Все. Кто повезет докладывать?
Храпченко:
— Да я уж теперь не повезу, теперь ведь кино...
Большаков:
— Да а я-то причем? Первое отделение — концерт, и ты уж вчера докладывал, Михаил Борисович.
Храпченко:
— Почему это я повезу? Теперь кино.
Я говорю:
— Разрешите, я повезу.
Тогда вдруг Храпченко говорит:
—    Ладно, я повезу.
—    Ну, все встают.
Тогда я говорю Власику:
— Позвольте, а мне-то ведь тоже надо быть. А билета у меня ведь нету.
— Ты что ж? — говорит Власик Большакову. — Не обеспечил?
Большаков:
— Так я ж не знал, что товарищ Ромм будет присутствовать.
— Ну, обеспечь!
— Да уж... у меня больше нет.
Власик посмотрел на меня.
— Ладно, — говорит.
Полез в карман, вынул билет. Ложа бенуара, номер такой-то, или ложа бельэтажа, а наверху печать «Служебный». Кладу в карман, говорю «спасибо». В это время Большаков:
— Вот, товарищ Власик, вот вы говорите, — у вас большой киноархив собственный, вы товарища Сталина снимаете. Вы, вот, понимаете, Михаил Ильич, вот ведь, наши операторы... и даже инструктировали товарища  Власика. Вот он снимает товарища Сталина. Показали бы.
— Когда надо будет, покажу, — говорит Власик. — А пока, ладно. Пленочки мне подкинь.
Приехал домой. Решил передохнуть, вечером все-таки смотреть, волноваться, как я там смонтировал эти четыре части. Правда, надпись, действительно, вклеили: «Режиссер Ромм» — на смятом куске бумаги сняли. Музыка икает. Ну, ничего. Только я расположился поспать, снова звонок. Что такое?
От Большакова.
— Михаил Ильич, немедленно приезжайте. Храпченко, вот ведь какая история... Вы вот думаете, все просто... А ведь все очень непросто... Вот не поехал я докладывать, а вот Михаил Борисыч вызвался, и, вот, опять, значит, неприятности... Опять влетел...
—  Что такое?
— Вот, значит, показывает, показывает программу. Отрывки из картины «Ленин в 1918 году». Товарищ Сталин, значит, помолчал, а потом говорит: «Какое было главное дело в жизни Ленина?»
Ну а дальше сцена развивалась так. Сталин спрашивает:
— Какое было главное дело в жизни Ленина?
А Храпченко от испуга остолбенел и не знает, что ответить. Сталин:
— Ну, какое было главное дело в жизни Ленина? Храпченко молчит.
Сталин:
— Неужели вы, товарищ Храпченко, не можете ответить на такой простой вопрос? Какое было главное дело в жизни Ленина?
Храпченко молчит. Сталин:
— Вы член партии? Председатель Комитета по делам искусств, кажется?
— Да, был.
— Как же вы не знаете, какое было главное дело в жизни Ленина? Нехорошо! Октябрьская революция!
— Да, правильно, товарищ Сталин. Октябрьская революция.
Сталин:
—    Ну? Какую картину надо показывать? Какую?
Храпченко:
—    «Ленин в Октябре»?
Сталин:
—  «Ленин в Октябре». А почему вы поставили «Ленин в 1918 году»?
— Да ведь — это режиссер, э-э, отказался сокращать. Они ведь, знаете, режиссеры, они ведь, вот отказался, вот, сокращать...
— Ну так дайте целиком!
Погнали снова в Образцовую типографию менять порядок.
В Большом театре снова готовятся перемены. Мы хватаем «Ленин в Октябре» — и в Большой театр — проверять экземпляр.
Приходим.
Там уже всех выгоняют вон. И оркестры, и хоры, балеты, певцов и чтецов. Все надевают собольи шапки, шубы с бобровыми воротниками, ворчат простуженными голосами. Их всех гонят, всех до одного. Чекисты гонят.
Власик злой, распоряжается. Увидел меня, зафыркал что-то:
— Успеете проверить?
— Успею.
Проверили. Смотрю, опять нет надписи «Ромм». Вырезано вместе с Каплером.
Погнали опять на хронику вставлять надпись «Ромм».
Я просмотрел картину. Уже шестой час. Поскакал домой. Скорей — черный костюм давай! Давай белую рубашку, галстук нацеплять, Сталинские премии (у меня к тому времени их было четыре), орден Ленина, медали.
Назад.
Прибегаю.
Поздно. Уже началось. Правительство уже на сцене. Уже идут аплодисменты. Все стоят. Правительство стоит. Народ аплодирует. Идет овация.
Коридоры пустые. Я бегу скорей искать ложу бельэтажа, куда у меня пропуск. Прибегаю в бельэтаж. Пусто. Подбегаю к капельдинеру, сую ему билет.
— Где тут ложа номер такой-то? Тот смотрит.
— Это так... Этак... Вам к товарищу полковнику, — почтительно говорит.
Смотрю, действительно, стоит полковник МГБ, весь в красных петличках, в параде, строгий. Подбегаю к нему.
— Товарищ полковник! Вот, к вам направили. Мне в ложу. Вот билет. Товарищ Власик передал.
Полковник берет билет. Делает шаг назад, осматривает меня с ног до головы, внимательно приглядываясь особенно к заднему карману. Так, заглядывая...
Потом говорит:
— Молодец. Хорошо. Очень хорошо. Молодец. Я ничего не понимаю. Почему молодец?
Он дает мне обратно билет и говорит:
— Ложа №13. Войдешь, свободное место. Рядом сидит академик в шапочке. Твой объект.
Я поглядел на полковника. Да какой объект? Еще не сразу понимаю. Потом понял.
Батюшки! Да я же с билетом Власика! Я ж особый сотрудник!
Гляжу на полковника, разинув рот. Потом думаю, ну, что ж делать! Придется идти в ложу. Иду в ложу. Ложа уже полна. Одно место свободно. Самое крайнее в переднем ряду. А рядом правительство. Значит, мое место рядом с правительственной ложей.
Ну, а на стуле рядом со мной — старичок-академик, смо-о-о-рщенный как гриб, вроде Карпинского, не знаю уж его фамилии.
Я пробираюсь. Тихонечко сажусь.
Он мне:
— Здравствуйте! Я ему:
— Здравствуйте!
Смотрю на него и думаю: если ты вот будешь в Сталина стрелять, я должен грудью закрыть, выстрел принять на себя, а тебя задушить руками. И думаю: душить-то тебя нетрудно! Что в тебе жизни-то? Ну, цыпленок!
Сел.
Ну, так прошла торжественная часть. Все поглядываю я на этого академика. Думаю: «Мой объект. Ежели вытащит пистолет, значит я должен — раз! — схватить, задушить, потом принять на себя! Так, интересно!»
Перерыв.
А вот после перерыва в эту правую ложу расселось все правительство и, так сказать, все руководящие деятели. А вот рядом со мной, рукой можно достать, Молотов сидит, с самого краю. А так как я на приемах бывал, он меня узнал. Кивнул мне. И я ему кивнул. И думаю:
— Не знаешь ты, Вячеслав Михайлович, что я тебя сейчас грудью от академика защищать буду.
Вот так я был сексотом.
Ну, а почему меня полковник-то похвалил, — пистолет не видно, раз, ордена и Сталинские премии настоящие, и костюм хорошо сшит, и не похож.
Действительно, не похож.