М. АСКОЛЬДОВА - ЛУНД СЮЖЕТ ПРОРЫВА КАК НАЧИНАЛСЯ "НОВЫЙ МИР" ТВАРДОВСКОГО      Статья М. Асколъдовой-Лунд посвящена первой попытке А. Твардовского создать независимый журнал. Должен признаться, что сам факт подобного исследования, работа такого толка и на тему, столь далекую от конъюнктурного пира времени, явилась для меня в нынешней атмосфере постмодернистской массовой культуры абсолютно неожиданным событием, своего рода сюрпризом, свидетельствующим о том, что не все еще забыто и покинуто на обочине истории из того, что было на возу, что дало изначальное дыхание «оттепели» хрущевского периода и, стало быть, зарождению тенденции века — течению «надсоветской» художественной мысли на долгие годы тоталитарного режима.      Эту «твардовсковедческую» работу необходимо рассматривать как исследование духовной предтечи того, что завершилось в истории советского общества непримиримым диссидентским движением. Возможно, диссиденты сознают, возможно, они не забыли, что на горизонте культуры возвышается в этом смысле ключевая фигура Александра Твардовского, что его журнал «Новый мир» сумел вобрать в себя мощь противоборства мысли и духа, слова и образа в творчестве нескольких поколений советских писателей, деятелей кино и театра, литературоведов и критиков, изображавших и постигавших мир вопреки канонам социалистического реализма, вопреки принуждениям идеологической практики.      И вот наступили новые времена. Времена Твардовского, великого поэта и великого редактора, давно миновали. Другие тексты, иные ценности, иные образы преобладают в стихии нынешней литературы, в слове рубежа веков. Тем более актуально все то, что помогает осмыслить и обозреть такие явления, как Александр Твардовский. Твардовский — это эпоха, это эпос, это понятие культурно-общественной значимости.      Статья, исследующая и повествующая о таком феномене XX. века, включает нас совершенно естественным образом в тематику глобальных проблем — личность и культура, личность и история, художник и власть, исходя из опыта и событий «железнозанавесных» дней. Сама она вписывается в этот контекст исключительно своевременно и достойным образом. Чингиз АЙТМАТОВ      «Новый мир» ведет свою историю с 1925 года. На его страницах публиковались «Жизнь Клима Самгина» Максима Горького, четвертая книга «Тихого Дона» Михаила Шолохова, «Россия, кровью умытая» Артема Веселого, «Восемнадцатый год» и первая часть «Петра Первого» Алексея Толстого, «Закат» Исаака Бабеля, «Кащеева цепь» Михаила Пришвина, «Соть» Леонида Леонова. Печатались Маяковский, Есенин, Пастернак... С середины 1930-х годов журнал на глазах увядает. Многие из его авторов надолго — или навсегда — замолкают в тюрьмах и лагерях.      Шаг к своему возрождению «Новый мир» сделает, когда его редактором станет А. Твардовский. Это случится в марте 1950 года.      1949 юбилейный год (И. Сталину — 70 лет) дает толчок водопаду книг, поэм, пьес, фильмов, ораторий, надрывно восхваляющих вождя. Ощущение, что Сталин — в каждой газетной, журнальной, книжной строке.      Вс. Вишневский, уволенный из «Знамени», пишет пьесу «Незабываемый 1919-й» — о Гражданской войне, о Сталине. Из дневника Вишневского в день сталинского юбилея, 21 декабря: «Да, есть ощущение праздника. Год неотрывной напряженной работы. Сегодня мои премьеры в театрах Москвы и Ленинграда. Вчера вышел № 12 «Нового мира» с моей пьесой. Сейчас отнес этот номер И. В. Сталину (на Спасскую башню) в окно приема почты. Рад, что мой подарок пришелся в нужный день и час... Сейчас привезли приглашение в Большой театр на торжественное заседание в честь товарища Сталина. Иду в 7 часов с волнением. Это будет народная встреча с дорогим человеком»1.      Сталинская милость не заставила себя ждать. Уже 7 марта 1950 года Вишневский получает Сталинскую премию 1-й степени. Следом — решение об экранизации его пьесы. Рядом с Вишневским в списке лауреатов: С. Бабаевский (роман «Свет над «землей» — о триумфе колхозного строя); П. Павленко, М. Чиаурели (фильм «Падение Берлина); Н. Вирта (сценарий «Сталинградская битва» — с вождем, вознесенным над неразличимой солдатской массой); К. Симонов (пьеса «Чужая тень» — о борьбе с антипатриотами в науке, лично откорректированная и благословленная Сталиным); С. Михалков (пьесы «Илья Головин» и «Я хочу домой», клеймящие формализм в музыке и фарисейство англо-американцев, удерживающих в своих зонах оккупации в Германии советскую детвору).      «Все мы живем на два профиля, общественный, радостный, восторженный, — и внутренний, трагический», — сокрушался Б. Пастернак. Не миновала чаша сия и Твардовского. Ему предложили в связке с М. Исаковским, Н. Грибачевым и А. Сурковым сочинить стихотворное «Слово к товарищу Сталину» и зачитать его в присутствии вождя на юбилейном вечере в Большом театре. Разве он мог отказаться? Стихи вышли дежурно-пафосными. Квартет сформировали из антиподов по человеческим и профессиональным качествам.      Сталин слушал Твардовского с большим вниманием. Первым зааплодировал. Следом взорвался овацией зал. Ораторы робели перед Сталиным. Твардовский от волнения читал тенорком, но без ошибок. Сталин внимательно рассматривал автора «Теркина»: вот он каков. Истинно русский, народный поэт!.. Они никогда прежде не встречались и больше друг друга не увидят. Дистанция между ними не станет короче2. Смотрины прошли удачно. Спустя два месяца Твардовский стал редактором «Нового мира».      Есть две версии назначения Твардовского в «Новый мир». Одна — шутейная, якобы рассказанная в застолье самим Твардовским и дошедшая до нас в изложении В. Лакшина, и версия К. Симонова, деловая, протокольная. АСКОЛЬДОВА-ЛУНД Марина Александровна — славист, преподаватель колледжа (г. Гетеборг, Швеция), доктор философии (Ph. D.).      Рассказ В. Лакшина: «В 1950 году заехали за ним (Твардовским) неожиданно А. А. Фадеев и К. М. Симонов, посадили в машину, таинственно отмалчивались, куда и зачем везут. Симонов пошутил: «За назначением едем. Меня хотят назначить секретарем райкома, а тебя председателем райисполкома...» Приехали между тем на Старую площадь, прошли в кабинет к Г. М. Маленкову. Тут и выяснилось, что Симонов переходит из «Нового мира» редактировать «Литературную газету», а Твардовскому предлагают возглавить «Новый мир». Александр Трифонович признавался, что имел тогда очень смутное представление о роли редактора «толстого» журнала. Помнил только что-то о Пушкине, как издателе «Современника», о Некрасове-редакторе, сочетавшем эти свои труды с собственно поэтическими, и это ему импонировало. Перед Маленковым лежала голубая книжка «Нового мира», раскрытая на популярном тогда романе «Трое в серых шинелях». Он спросил: «Вы знаете, чем «толстый» журнал отличается от «тонкого»?» Твардовский подумал-подумал и недоуменно пожал плечами. — «Толстый журнал, — наставительно сказал Маленков, выдержав долгую паузу, — печатает вещи с продолжением». Потом он спросил, не станет ли Твардовский как поэт притеснять в своем журнале прозаиков? Тот ответил, сославшись на Некрасова: мол, он тоже был поэт, но печатал и Тургенева, и Толстого. Тут Фадеев оборвал его репликой: «Ну, ты пока что не Некрасов...» Так почти безотчетно (курсив мой. — М. А.) принял Твардовский назначение, перевернувшее впоследствии всю его судьбу».      Версия К. Симонова: «Шестого марта пятидесятого года я стал редактором «Литературной газеты», сменив на этой должности Ермилова. Уходить из «Нового мира» или желать для себя этого ухода у меня не было ровно никаких причин... В том, что я согласился на это, большую роль сыграл Твардовский. Фадееву, который очень любил Твардовского как поэта, ценил его строгость, самостоятельность суждений, внутренне даже сверялся с ними, давно искренне хотелось поближе втянуть Твардовского в какую-то большую общественно-литературную работу. Именно Фадеев уговорил Твардовского, если возникнет такой вариант, согласиться пойти редактировать «Новый мир» вместо меня. И решительный разговор по поводу «Литературной газеты» произошел у нас втроем — с Фадеевым и Твардовским. Мне было жалко оставлять «Новый мир», — и я не знал, на кого его оставить. После уговоров Фадеева Твардовский вдруг неожиданно для меня сказал, что, если я соглашусь тянуть на себе такой воз, как «Литературная газета», он, если предложат, не откажется и возьмется за мой гуж в «Новом мире». Дело решил этот разговор».      ВЛАДИМИР ЛАКШИН СВИДЕТЕЛЬСТВОВАЛ, что о работе в «Новом мире» в 1950—1954 годах Твардовский говорил как о чем-то доисторическом, полубессознательном. Но в этом полубессознательном состоянии Твардовский открыл Валентина Овечкина с его «Районными буднями», взорвавшими тогдашнюю литературную рутину, напечатал Вас. Гроссмана, В. Померанцева, Марка Щеглова... Наконец, подготовил к публикации в «Новом мире» своего «Теркина на том свете».      На пути к «Новому миру» Твардовский прошел многоступенчатую профессиональную обкатку: был членом редколлегии «Красной нови» и «Литературной газеты», волонтером «Знамени», консультировал коллег, редактировал рукописи. Повесть «В окопах Сталинграда» В. Некрасова отредактирована им, и очень тщательно. Обратим внимание: К. Симонов говорил, что, будучи членом редколлегии «Знамени» (с 1944 года), он получил закалку, которая позволила ему вполне уверенно начать редактировать «Новый мир» (с конца 1946-го).      Для понимания дальнейшего пути Твардовского важно еще одно свидетельство Симонова: «Твардовский был в нашей среде одним из тех, кто при характерном для того времени общем ослаблении художественных критериев... соблюдал довольно суровый уровень публичных литературных оценок. Он любил... наводить страх божий и, не обращая внимания на разные превходящие обстоятельства, сохранить строгость собственных художественных критериев и напомнить о них публично... Запомнилось и чисто зрительно: угрюмо-насмешливое, подпертое рукой, откуда-то сбоку глядящее на тебя укоризненное лицо Твардовского в те минуты, когда ты преувеличенно хвалишь что-то, что на самом деле не след хвалить».      По-разному запомнился Твардовский в свой первый приход в «Новый мир». Память несовершенна. Мемуарные фантазии бесконтрольны. Мемуаров крохи. Документы по .большей части не сохранились. Основной документ — сам журнал, его публикации, авторы. Вениамин Каверин (журнал печатал его роман «Доктор Власенкова») утверждал, что Твардовский был к журналу равнодушен, что он «в той полосе, когда жизнь журнала для него не цепь событий, а календарная обязанность, которой он не придает серьезного значения». Каверин ошибался — он был обижен на Твардовского, охладевшего к нему в период подготовки романа в печать. Тем не менее круги от этой каверинской аттестации разошлись куда как широко.      На самом деле, Твардовский в это время безраздельно принадлежит журналу. Никаких побочных интересов. Из писем Твардовского:      «Всех прошу, всех умоляю: дайте хороший рассказ - озолочу» (Л. А. Хахалину, 1951).      «Болезнь моя по диагнозу некоторых друзей — отравление г... (литературным). Я просто устал, изнурился от плохих рукописей, от необходимости их читать и печатать (и подписывать). ...Собираюсь жить и даже писать...» (Ан. Тарасенкову, 1951).      «Год в основном и главном сверстан... Читать рукописи не могу, ибо «читаю» их потом во сне... Я прочту теперь только повесть Казакевича, наполовину уже мне известную» (С. С. Смирнову, 1952).      «Я страдал переутомлением, бессонницей — всем тем, что сопутствует работе, связанной с чтением «штабелей» рукописей» (Г. Н. Горскому, 1954). С. Караганова, каждодневно встречавшаяся с Твардовским в те дни в редакции, имевшая возможность рассмотреть его как бы изнутри, утверждала, что он «увлекся работой в журнале сразу. Во время первого его выступления на редколлегии (присутствовала вся редакция) он очень волновался, от этого казался особенно красивым и молодым. Говорил приподнято, даже немного (по тем временам) старомодно. Слова забыли, но ощущение запомнилось». Вспоминают, что, придя в «Новый мир», Твардовский мечтал возродить в нем атмосферу послевоенного «Знамени». И возродил. Юрий Трифонов: «Я открыл дверь, но увидел не кабинет, а небольшой тамбур, куда были втиснуты маленький столик и два стула, то есть и это местечко было обжитое, удобное. Твардовский поднялся из-за стола и протянул руку. В те времена я имел обыкновение пожимать руки что есть мочи, но рука Твардовского ответила не менее мощным пожатием. Удивился: у классика такая сила в руке!      А ведь Твардовский был тогда молодым человеком: тридцать девять».      Атмосфера, стиль работы, даже интонация разговора с автором — все в редакции шло от Твардовского, было заряжено его энергетикой. Трифонов сдал в журнал огромную по объему повесть «Студенты» и уже через 10—12 дней получил телеграмму: «Прошу прийти в редакцию для разговора. Твардовский». О том же вспоминал Сергей Залыгин: «Впервые я послал свою рукопись — небольшой рассказ — в редакцию «Нового мира» из Омска летом 1952 года. Послал «просто так», никого в редакции не зная, ни к кому персонально не обращаясь. Через пять дней я получил телеграмму: «Рассказ печатаем ближайшем номере. Приветом Твардовский»». Лишь одно огорчило тогда Твардовского: что Залыгин — не новичок, а уже член Союза писателей. Твардовский мечтал печатать в «Новом мире» как можно больше дебютантов.      Когда Трифонов отдал Твардовскому рукопись «Студентов», тот спросил: «Кого бы вы хотели иметь редактором?» Так с начинающими авторами не разговаривали нигде. Твардовский понимал, что редактор — не цензор, не погоняла, он — соавтор, незримый, бескорыстный, заинтересованный в успехе не меньше самого автора. Мысль Твардовского: редактура — это забота не только о данной, конкретной рукописи — о будущей судьбе писателя.      Время вспомнить, как шла работа над рукописью «Студентов». Редактором была приглашена Тамара Габбе, превосходный драматург-сказочник, «лучший вкус Москвы». Сосватали ее Твардовский и Маршак. Габбе была приятельницей Маршака: «Голубушка, соглашайтесь, Твардовский очень просит». И началась работа с Габбе... «Не мелочное перечеркивание фраз, не стрижка и не причесывание (помню в одном журнале... редактор всегда вымарывал слова «задумчиво» и писал «раздумчиво»), а насыщение смыслом». Была рекомендация журнала: сократить вдвое. Габбе оценила рукопись иначе: там не лишнее, а там не хватает. Надо углублять, мотивировать. Было написано три листа нового текста. Габбе «доверяла силам автора, она их отыскивала, побуждала к действию».      Редакторское и человеческое соединились в Твардовском воедино. Для него в журнальном деле все были равны. Он с одинаковой неподкупностью говорил и с автором, забредшим с улицы, и с Паустовским, с Кавериным, с Шолоховым. Это было непривычно, а помноженное на крутой характер Твардовского, приводило к серьезным размолвкам, рождало стойкие слухи о его неуживчивости. Твардовский, по его собственному стыдливому признанию, любил литературу «ревниво, пристрастно». И таинственные свойства литературного ремесла определял очень образно, емко и темпераментно: «Проза должна тянуть, тянуть, как хороший мотор». «Не пишите продолжения!.. Надо дальше идти». «Должны поднять новый пласт». «Успех — опасность страшная... Испытание успехом — дело не шуточное. У многих темечко не выдержало». «Все хотят писать романы, дилогии, трилогии, эпопеи, а не могут написать рассказа».      Твардовский зарекал: не возноситься — «выдающаяся книга!» и т. п. Он требовал: «заземляйте» жанр — не «роман», а «повесть», не «повесть» — «рассказ», «очерк», «хроника». В свое время в «Знамени» он бестрепетно переименовал «В окопах Сталинграда» Виктора Некрасова из романа в повесть. Трифоновские «Студенты» тоже стали повестью, а были — романом. ТВАРДОВСКИЙ ДРАЛСЯ В ЖУРНАЛЕ за каждую стоящую вещь, ибо знал (он вывел закон, которым очень гордился, — свидетельство В. Я. Лакшина), что каждая плохая книга неизбежно тянет за собой вереницу никудышной, серой литературы. Он мечтал о том, чтобы каждая журнальная книжка была максимально плотна. Плотность — новомирская категория качества номера, идущая со времен первого редакторства Твардовского. Сошлюсь на № 9 за 1952 год, в котором счастливо сошлись роман Вас. Гроссмана «За правое дело», очерк В. Овечкина «Районные будни» и рассказ С. Залыгина «Второе действие». А. С. Берзер на мой вопрос о плотности разъяснила (уже из опыта второго редакторства): «В каждом номере «Нового мира» были высшие и низкие точки. Мы пытались сделать все, чтобы расстояние между ними было не столь далеким».      Придя в «Новый мир», Твардовский озаботился «обратной связью»: «читатель — журнал». Он публикует письма читателей о литературе, о произведениях, напечатанных в «Новом мире», ищет у читателей поддержку и защиту своих литературных убеждений. Так, Твардовский печатает статью читателя П. Трофименко «Об упрощенном восприятии действительности» в защиту рассказа Сергея Антонова «Дожди», враждебно встреченного критикой. В февральской книжке за 1951 год «Новый мир» публикует стенограмму диспута по трифоновским «Студентам» в Московском педагогическом институте. Главный редактор берет за правила бывать вместе с членами редколлегии АН. Тарасенковым, С, Смирновым, В. Катаевым в читательских аудиториях и дискутировать о публикациях «Нового мира». Он хочет, чтобы журнал знали не понаслышке, чтобы его читали.      Наконец, что крайне важно, Твардовский собирает друзей, проверенных годами единомышленников — Николая Гудзия, Самуила Маршака, Корнея Чуковского, В. Александрова. Их советы, помощь, их собственные материалы помогали становлению журнала, укрепляли его авторитет3.      Он защищает особенно дорогие ему публикации журнала. Открывая зеленый свет рассказам С. Антонова, журнал выступает с рецензиями на его книги. Е. Ковальчик пишет: «Антонов умеет выбрать такие детали, которые, сохраняя свою конкретность и выразительность, вместе с тем имеют обобщающий смысл, позволяют понять и характер человека, и главное в его судьбе» («Новый мир», 1950, № 10). Процитирую антоновские «Дожди»: «Ей представлялись непрерывные дожди, идущие днем и ночью вот уже две недели; размокшие дороги, скользкие, как мыло; машины, груженые щебнем и гравием, со стоном, берущим за душу, дергающиеся в колеях; лица водителей, посиневшие от холода и бессонницы; маленькая фигурка страдающего одышкой начальника строительства Ивана Семеновича, заляпанного грязью по самую фуражку; райисполкомовские представители, не разрешающие срывать колхозные подводы с полевых работ; насосик «лягушка», выбивающийся из сил в каменном карьере».      В редколлегии «Нового мира» не все принимали Сергея Антонова. На пути вкусов и симпатий Твардовского воздвигались барьеры. Твардовский не был волен кого-либо из членов редколлегии увольнять или заменять. Редколлегия формировалась «наверху» и подчинялась Твардовскому во многом номинально. Это во второй свой редакторский заход Твардовский сумеет по крупицам собрать в редколлегии единомышленников — тот «оркестр», который под его руководством лишь в редких случаях будет фальшивить. Как-то в товарищеском застолье, в песнопенье Твардовский скажет: «Я и редколлегию по голосам подбираю». В середине 1960-х годов, чтобы избавиться от Твардовского, демонтаж «Нового мира» начнут с редколлегии, выбивая одного за другим его близких коллег, единоверцев, помощников. Однако изгнанный в 1966 году А. Г. Дементьев бывал на редколлегии до последних дней журнала. К приходу Твардовского в 1950 году в «Новый мир» редколлегия состояла из М. Бубеннова, В. Катаева, АН. Тарасенкова, К. Федина, М. Шолохова. Федин и Шолохов были послушно-пассивны. Федин к тому моменту еще не растерял былых представлений о чести и не выступал тормозом начинаниям Твардовского. Шолохов редко наезжал в Москву, реального участия в журнале не принимал. Катаев, известный непостоянством симпатий, был деморализован статьей Бубеннова в «Правде» о его романе «За власть Советов», а потому до поры до времени предпочитал держаться за Твардовского и не конфликтовать с ним. Это позже — после Гроссмана, Померанцева, после «Теркина на том свете» — он предаст Твардовского и «заложит» его на заседании в ЦК КПСС. Вообще причудлив этот «пасьянс» — Катаев и Бубеннов, смертельно ненавидящие друг друга, одновременно исступленно завидующие Твардовскому и состоящие в одной редколлегии!      Михаил Бубеннов — амбициозный графоман (Сталинские премии он получил за первую и вторую книги романа «Белая береза») и двурушник — создавал в коллективе обстановку нервозную и тревожную. Твардовский не без иронии как-то сказал Трифонову: ««Не думайте, что вы всех очаровали. Даже в нашей редколлегии есть люди, которые протестовали резко». Я посмотрел вопросительно, перебирая в уме: «Кто бы это?» Наугад назвал одного из членов редколлегии. — «Да, да, — строго и с нажимом произнес Твардовский. — Главный наш зоил. Мужчина серьезный, имейте в виду. Как он Катаева-то поставил по стойке «смирно!» Но мы с ним не посчитались. И вообще, я думаю, он у нас тут не загостится...»»      Реальными помощниками Твардовского были всего двое — АН. Тарасенков и Сергей Смирнов, скромный редактор Воениздата, приглашенный в «Новый мир» Твардовским. Особенно полагался он на Тарасенкова, превосходного специалиста в журнальном деле, даровитого критика, давнего друга. Уход Тарасенкова из «Нового мира» несколько загадочен. Одни связывают его с болезнью (через несколько лет Тарасенков умрет), другие, в том числе Ася Берзер, беззаветно преданная Твардовскому, — с отступничеством от него Твардовского, который-де «после Гроссмана» «разменял» Тарасенкова, откупился им за крамольный роман. Ясности на этот счет нет. С конца 1953 года, с № 11, редколлегия «Нового мира» выглядела следующим образом: А. Твардовский (главный редактор), С. Антонов, А. Дементьев (зам. главного редактора), В. Катаев, С. Смирнов (зам. главного редактора), С. Сутоцкий, К. Федин, М. Шолохов.      Существует недобрая легенда, что в годы своего первого редакторства Твардовский действовал чуть ли не на ощупь. Это неправда. Идя в «Новый мир», он знал, за что собирается бороться. В его военной поэзии и очерках была сконцентрирована нравственная программа будущего журнала. Если какие-то направления и открывались им заново, то все равно они были заложены в предшествующем его творчестве. Кредо Твардовского-редактора: «Планирование в области искусства — это... каждодневная, страстная, заинтересованная, взыскательная мысль об искусстве».      О первом редакторстве Твардовского в наши дни встречаются лишь краткие и редкие упоминания. Среди главных публикаций «Нового мира», имевших наибольший читательских резонанс, называют преимущественно очерк В. Овечкина «Районные будни», роман Вас. Гроссмана «За правое дело», статью В. Померанцева «Об искренности в литературе». Конструктивная роль этих публикаций в становлении журнала неоспорима. Журнал эволюционировал, менял застарелые ориентиры, открывал новых авторов, вводил в литературный обиход новые темы и жанры. Для себя как главные Твардовский определил две темы — война и деревня. Он первым, еще в 1951 году, провидчески провозгласил очерк жанром, «которому принадлежит большее будущее, чем мы иногда предполагаем».      Твардовский предугадал скорый приход очеркистов-деревенщиков — Овечкина, Тендрякова, Троепольского, Залыгина. № 8 «Нового мира» за 1954 год открылся очерком Сергея Залыгина «Весной нынешнего года», что тогда было новацией — очерк, по традиции, печатали во второй половине журнальной книжки. Твардовский открыл и Владимира Дудинцева, напечатал две его вещи — рассказ «У семи богатырей» (1952) и повесть «На своем месте» (1953) — и поддержал первый сборник Дудинцева рецензией члена редколлегии Сергея Смирнова. Заставил скромного разъездного корреспондента «Комсомольской правды» поверить в свои возможности. Много один на один беседовал с Дудинцевым. Кто знает, может быть, они говорили и о замысле его будущего романа «Не хлебом единым». Над книгой Дудинцева — аура Твардовского. Не упущу случая напомнить, какое невероятное воздействие на раскрепощение общественного сознания оказал Дудинцев. Обсуждение «Не хлебом единым» в Центральном доме литераторов в 1956 году было феноменом гласности. Впервые вслух о трагедии, которую принес народу сталинизм, говорили тогда Константин Паустовский, Всеволод Иванов, Владимир Тендряков. Авторитетнейшие для широкого читателя имена...      На посту главного редактора «Нового мира»Твардовскому с огромным трудом пришлось противостоять серой, порождаемой официальной идеологией литературе. Серость он вытеснял со страниц журнала постепенно, за шагом шаг — публикациями смелыми, честными и прежде всего — талантливыми. Я прочитала насквозь всю новомирскую прозу той поры (нелегкое испытание) и ощутила эту борьбу Твардовского за качество. От номера к номеру журнал менялся, тусклые, вымученные произведения отступали, освобождая страницы для произведений, если и не совершенных, то освещенных мыслью, поднимавших вопросы подлинной жизни. Это проза С.Антонова, В. Дудинцева, Г. Троепольского, С. Залыгина, В. Тендрякова, В. Пановой. Это замечательная повесть-сказка М. Пришвина «Корабельная роща», вся глубина которой открылась мне лишь после прочтения пришвинских дневников. Это по сей день читаемая детская повесть Н. Носова «Витя Малеев в школе и дома». Это роман К. Симонова «Товарищи по оружию», документальность которого и свидетельская ценность с годами становятся все очевидней.      В «Новом мире» дебютировал очень одаренный рассказчик Борис Бедный («Комары», «Старший возраст»), к сожалению, преждевременно ушедший из жизни. У Твардовского густо печатался Юрий Нагибин (рассказы «Покупка коня», «Трубка», «Зимний дуб»). Однако Твардовский оборвал сотрудничество с ним. Разошелся он и с Паустовским.Твардовский был горд тем, что открыл Юрия Трифонова, блестящий дебют которого состоялся на страницах «Нового мира» (1950, №№ 10, 11). Трифонову было тогда 25 лет. А Твардовский — только что принял журнал. Потом возникло отчуждение, и лишь спустя годы Трифонов вернулся к Твардовскому. В 1969 году в «Новом мире» (№ 12), одновременно с разгоном журнала, была опубликована повесть Трифонова «Обмен» — первая в цикле его блистательной городской прозы. ««Обмен» был настоящим праздником... Все мы поняли, что в русскую литературу пришел по-настоящему большой писатель», — вспоминает Цецилия Кин.      Особо скажу о нежной, щемяще-грустной повести Эммануила Казакевича «Сердце друга» («Новый мир», 1953, № 1). В своем роде — это лирический отклик на призыв Твардовского увидеть женскую судьбу в контексте войны. Для меня «Сердце друга» существует как бы в обрамлении одной из статей Марка Щеглова, отчасти ей посвященной: «Если мы... вспомним... прогулку героев повести «Сердце друга» Акимова и Анечки в облетевшей осенней роще и как, глядя на руку любимой и свою, Акимов думает, что обе руки ему напоминают «узкий, изящный листок ивы рядом с большим кленовым листом», то мы ощутим это как очень грустное, глубокое и красивое лирическое стихотворение, соответствующее самым затаенным и нежным чувствам героев. Сколько таких «лирических стихотворений» узнал каждый из людей в своей жизни! и как правдиво то, что молодые люди в военной форме в тяжкий час своей жизни так лирически, так печально и почти без надежд переживают свою любовь».      Повесть «Сердце друга» была подвергнута критическому разносу одновременно с романом Гроссмана «За правое дело». Тут сошлось многое: желание доконать еще недобитого за «Двое в степи» писателя, зависть к яркому таланту Казакевича, антисемитские страсти, подогреваемые борьбой с «космополитизмом». Целя в Казакевича, одновременно били по Твардовскому, по его набирающему силу и независимость журналу.      Твардовский не упускал возможности поддержать Казакевича, Панову, Некрасова. В очерке П. Вершигоры о Вс. Вишневском («Новый мир», 1953, № 6) неоднократно возникают вариации на темы полуопальных «В окопах Сталинграда», «Спутников», «Звезды». Из письма Вишневского Казакевичу (оно приводится в очерке): «11 декабря 1946 года... Ночью прочел вашу повесть «Звезда»... Это настоящая вещь: точная, умная, насквозь военно-грамотная, полная размышлений и души. Вещь нелегкая для любителя беллетристики. Вещь горькая и вместе с тем полная силы и оптимизма... Совершенно замечательные «круги», которые показаны вокруг дела Травкина».      Виктор Некрасов в это время погружен в работу над повестью «В родном городе», детали которой обсуждает с Твардовским, а Вера Панова, завершив роман «Времена года», публикует его в «Новом мире».      Роман Пановой — психологически насыщенная проза о путях интеллигенции в послевоенное лихолетье. Вокруг романа повсеместно вспыхнули дискуссии, их заглушил окрик «Правды». Разносная статья Всеволода Кочетова ставила вопрос: «Какие это времена?» Твардовский, оскорбившийся за      Панову, почувствовал в авторе статьи непримиримого противника. И не ошибся. У Кочетова издавна были основания не любить «Новый мир». Когда в 1950 году вышла его книга «Кому светит солнце?», журнал Твардовского отреагировал рецензией — «Слабая книга». А когда были напечатаны «Журбины» и вся печать трубила славу Кочетову («Журбиных» одобрил Сталин; «Правда» напечатала панегирическую статью В. Катаева), «Новый мир» бесстрастно завершил свою рецензию словами: «От тяготения к литературщине автору надо освобождаться самым решительным образом».      Удар по «Временам года» был еще одной пристрелкой по «Новому миру». Одно из любимейших выражений Твардовского — «Найти слой...»4 Плотничий термин. Когда работают топором или рубанком, добираются до того древесного слоя, который наиболее хорош для обработки. «Найти слой» — найти ход работы. Наработанная Твардовским благотворная инерция собирания литературных сил была столь внушительной, что даже его устранение с поста главного редактора не остановило лавину авторов и произведений, устремившуюся в «Новый мир» с приходом Твардовского. Ее принял в себя симоновский «Новый мир». В печать пошли рукописи, подготовленные Твардовским: повесть Виктора Некрасова «В родном городе», лирический дневник Ольги Берггольц «Поездка прошлого года», статья Владимира Тендрякова «В защиту положительного героя»5. Повесть Некрасова, которую Ася Берзер называла «главным ответом Некрасова Сталину», была первым произведением о «потерянном поколении», о людях, «отмолоченных» войной и оказавшихся никому не нужными в мирной жизни. Трагедия героя повести Митясова спустя годы отзовется в драме Вохминцева из бондаревской «Тишины»6, в судьбах разведчиков из богомоловского «В августе сорок четвертого», напечатанном в «Новом мире» уже в 1974 году (№№ 9—12).      «Новый мир» сдружил Виктора Некрасова с Марком Щегловым. Они сблизились на излете редакторства Твардовского. От Щеглова Некрасов получил список «Теркина на том свете» — и был истовым его распространителем. Экземпляр Щеглова, по рассказам Константина Ваншенкина, перепечатал Тендряков, а от руки переписал сам Ваншенкин. Так завязывался в России «самиздат» — как стихия, в разных точках и в разных общественных кругах. ДЕРЕВЕНСКАЯ ПРОЗА как литературное течение, как совокупное явление многих дарований берет свое начало на территории «Нового мира». В первый заход Твардовского о деревне пишут: Валентин Овечкин, Владимир Тендряков, Гавриил Троепольский, Сергей Залыгин7.      Ключевым автором темы история назвала Овечкина, хотя мне представляется, что наиболее творчески близим Твардовскому был Тендряков. У этого автора доминирует нравственно-психологический аспект. В нем особенно заметны элементы будущей деревенской прозы. Овечкин ей в чем-то даже противоположен. Сам Твардовский — в первых своих юношеских пробах — стоит, по существу, у ее истоков. Я имею ввиду его ранние вещи: «Дневник председателя колхоза» и ту его повесть, начало которой вдова Твардовского Мария Илларионовна опубликовала в «Новом мире» в 1987 году под названием «Наброски неудавшейся повести». Но сам Твардовский о своих погибших замыслах никогда не говорил, видя истоки будущей деревенской прозы, корни ее в других, в другом.      Что подтолкнуло рождение деревенской прозы? Потребность правды, потребность критики, потребность реального мировоззрения. Деревня переехала в город и стала писать о себе. «Деревенщики» сумели найти поворот, в котором правда была возможна, — ретроспекцию. Речь шла о тех недостатках, которых как бы уже и не было и о которых поэтому писать было можно. Бывший бюрократизм. Бывшее раскулачивание. Бывший волюнтаризм. Власть могла делать вид, что к этим безобразиям она непричастна. Идеология деревенской прозы тоже как будто «ретроспективная»: это почвенничество. У Твардовского в «Новом мире» — почвенничество культурное, либеральное, горькое, причудливо смешанное с официальной идеологией. В других журналах — в «Молодой гвардии», в «Нашем современнике» — русофильское, озлобленное, агрессивное. Лучшие «деревенщики» проповедовали преемственность народных нравственных принципов и традиций. Деревенская проза памятлива. Памятливость — ее дух.. «Деревенщики» сохранили в своей памяти все жертвы крестьянства в революцию, в коллективизацию, в послевоенное десятилетие. Для «деревенщиков» свято материнское и отцовское начало, то, что живет в каждом человеке, его истоки — память детства, его звуки, запахи, радости, печали. «Деревенщики» стремились запечатлеть сельский быт, труд, пейзаж — все, что ушло, уходит, уйдет... В своей памятливости они видели спасение. Это ли способ спасти?.. Деревенская проза выразила одну из главных трагедий русской жизни — разрушение деревни, ее быта, уклада, нравственного идеала. Война и трагедия деревни слились для Твардовского в единую трагическую стихию, в поток, который питал журнал. Он поступал так в страшное время советской истории — на излете сталинского самовластья.      Владимир Тендряков в статье «В защиту положительного героя», напечатанной в «Новом мире» в 1954 году (№ 11) уже после первого изгнания Твардовского из журнала, подчеркнул, что для него лично очерки Овечкина «ценны тем, что автор непримирим к недостаткам, к отрицательным сторонам... действительности». Сказал как бы о себе. Одна из его ранних повестей называется «Тугой узел». В этом названии — суть художественного мышления Тендрякова: ухватить, вырвать из потока жизни болевую точку, острейшее противоречие и разложить его на четко обозначенные, противостоящие друг другу социально-психологические силы. Его мышление остро-драматургично. Это свойство прозы Тендрякова обнаружилось с его первых публикаций в «Новом мире» — с «Ухабов», «Падения Ивана Чупрова», «Ненастья», повести «Не ко двору». В этой повести 1954 года проявился восхитивший Твардовского повествовательский дар Тендрякова, сочетавшего зоркость проницательного социолога и тонкое видение душевного мира, в котором писатель различал свободное, естественное самодвижение жизни. Режиссер Михаил Швейцер снял по повести прекрасный фильм «Не ко двору» с Нонной Мордюковой в главной роли.      В первый заход Твардовского Тендряков на страницах «Нового мира» одним из первых в послевоенной литературе попытался распутать тугие узлы многих тогдашних наших недоумений — исторических, политических, нравственных8.      «Пожалуй, ни одно из произведений «крупных» жанров, по выходе в свет этого очерка, не могло бы сравниться с ним ни читательской почтой, ни количеством отзывов в печати», — писал в 1968 году Твардовский о «Районных буднях» Валентина Овечкина.      К моменту появления очерка в «Новом мире», считал Твардовский, в литературе не было ничего равного ему по достоверности и остроте — в освещении жизни деревни, положения в сельском хозяйстве, в критике методов управления колхозами. Очерк «Районные будни» (позже он даст название циклу) был противоядием против литературы бабаевских.      Объективная картина деревенской жизни, представленная Овечкиным, удручающе монотонна и бесперспективна. Деревню душат райком и райисполком. Ощущение, будто только что завершилась не Отечественная, а Гражданская война. Система хлебозаготовок, описанная Овечкиным, — род продразверстки. Крестьян держат за горло. Люди устали от накачек и разносов. Забыто слово «купил» — в ходу «достал», «вырвал», «схватил».      Программы и средства, которые предлагал Овечкин, противопоставляя положительного второго секретаря райкома партии Мартынова первому секретарю Борзову, самодуру, демагогу и деспоту, уже тогда могли бы казаться наивными, если бы само описание произвола не прочитывалось как пример противостояния Власти, как прорыв правды о бедственной жизни народа, что и принесло небольшому очерку широчайшее читательское признание.      «Может быть, не дело литераторов подсказывать правительству какие-то организационные решения, но безусловно наше дело показывать ход новых процессов в жизни из глубины, показывать назревание необходимости принятия организационных решений, не откладывая дело в долгий ящик... Нам же, народу, житъ при этих организационных формах». Приводя эти слова из письма автора очерка Твардовскому, Юрий Черниченко в предисловии к трехтомнику Валентина Овечкина (М., «Художественная литература», 1989) замечает, что написано письмо еще в январе 1953 года, «когда Сталин жив, а в умах еще вечная мерзлота». Все московские издания, куда обращался Овечкин, включая «Правду», отвергли его «Районные будни». Но Твардовский, став главным редактором «Нового мира», несмотря на случившуюся между ними ссору, послал Овечкину телеграмму с предложением о сотрудничестве. И получил «Районные будни». Они по праву достались ему. Перед этим первый экземпляр рукописи Овечкин занес в ЦК — для Сталина. Поступок не отчаяния, а мужества: он верил в реальную силу правды и в реальность своих конструктивных программ.      «До «Районных будней» в нашей печати много лет не появлялось ничего похожего на этот очерк по его достоверности, смелой и честной постановке острейших вопросов», — скажет Твардовский в 1965 году, когда «Новый мир» будет отмечать свое сорокалетие.      «Районные будни» ушли в историю? Остались в памяти неробким истоком, выбившимся из-под толщи земли и годы, спустя проложившим упрямое русло деревенской прозы? Задаваясь этим вопросом — уже в наши дни, — известный экономист Г. Лисичкин утверждает: непреходящая актуальность «Районных будней» в том, что Овечкин продемонстрировал полную оторванность нашего производителя от распределения, от продуктов своего труда.      Твардовский знал цену Овечкину. Не считаясь с личными отношениями, с размолвками и обидами, он собирал вокруг «Нового мира» людей этого толка и этих свойств, ставя художественные и нравственные интересы журнала превыше всего. В пору бедствий — Овечкин стрелял в себя, еле спасли, затем последовал вынужденный переезд в Ташкент — Твардовский делал все, чтобы у Овечкина осталась реальная связь с журналом. Хотя автор «Районных будней» как член редколлегии «Нового мира» выступил против публикации и «Ракового корпуса» Солженицына, и «Армянских записок» смертельно больного Василия Гроссмана, ему продолжали посылать на отзыв и рукописи, и верстки, чтобы сохранить у Овечкина чувство связи с Москвой и редакцией и дать заработать на условиях, не обидных для щепетильного и бедствующего Овечкина. И при всем при том Твардовский не мог опубликовать его слабые пьесы — художественным уровнем журнала нельзя было жертвовать ни при каких обстоятельствах.      «Дорогой Валентин Владимирович!», «Дорогой мой Валентин Владимирович!», «Дорогой друг Валентин Владимирович!», «Дорогой наш Валентин Владимирович!» — это (по нарастающей) обращения Твардовского в его письмах Овечкину до самой кончины писателя в 1968 году. По точному замечанию Черниченко, «двадцать два года... создавался уникальный «Роман в письмах», столь редкий в наш телефонный век. Переписка Твардовского и Овечкина! Для Валентина Владимировича «Трифоныч» несомненно был главным человеком, для Твардовского курский и ташкентский адресат — главным корреспондентом».      Из письма Твардовского Овечкину (май 1954-го): «Просто скажу: сейчас заниматься чем-нибудь другим помимо деревенского дела — все равно, что, оправдываясь важностью своей роли в тылу, отсиживаться от фронта... Не могу сидеть в «Ташкенте», когда фронт под «Вязьмой»!»      Судя по дневникам, публикуемым лишь в последние годы, взгляд Твардовского на судьбы деревни был куда безысходней и горше, чем те программы Овечкина, осуществление которых, казалось, способно было принести благоденствие деревне и процветание сельскому хозяйству. Но он не колеблясь предоставил страницы журнала для правды, никем до Овечкина не заявленной и вслух не обнаруженной. Овечкин раскрепостил деревенскую тему. Об этой его исторической и историко-литературной роли (если не миссии) можно размышлять, но отрицать ее трудно. Твардовский дал этой роли осуществиться. Его дальновидность как редактора и художника еще раз проявилась в полной мере.      Из дневника Твардовского от 8 октября 1954 года: «В каком бы виде и что бы ни писать о сегодняшней колхозной деревне, нужно начинать с самого начала, взяв как бы под сомнение все дело в целом и дав полную волю печальным наблюдениям... Только так. Тот же, кто начинает с априори данного благополучия вещей и лишь в меру необходимого правдоподобия описания допускающий «трудности», «мелочи» и т. п., тот не способен внушить в полной мере свежести мне, читателю, доверия. Ради такой книги, некоего «дневника», с последовательностью жизненного течения развертывающего эту историю, стоило бы прожить год в колхозе, записать его день за днем. А то ведь все (даже Овечкин) только ныряют в эту неуютную пучину и выскакивают оттуда, наскоро прилаживая наблюденное под заранее данное, обязательное. А там бы уж — либо пан, либо пропал, по крайней мере, для себя окончательно и бесповоротно решил все до конца. А такое решение необходимо, хотя бы ты занимался потом историческими романами или пьесами из заграничной жизни. Иначе — это было бы все равно, что писать об Отечественной войне в середине ее и не видя, не обнаружив, во всем ее том серединном ходе будущей победы. Прошло четверть века этой «революции сверху», а до сих пор дело не идет само, нуждается в разнообразном «стимулировании» сверху и носит черты даже официально признаваемой запущенности».      В письме к Константину Федину (7—15 января 1968 года) Твардовский назовет «Районные будни» «смелым, поворотного значения литературным фактом».      ПОЯВЛЕНИЕ В «НОВОМ МИРЕ» романа Василия Гроссмана «За правое дело» (1952, №№ 7—10) стало главным литературным событием своего времени. Война была показана у Гроссмана так всеохватно и глубоко, как никогда еще до этого не показывалась в советской литературе.      Твардовский следил за работой Гроссмана над романом с самых ее истоков. Война развела писателей по разным фронтам, но связь друг с другом они не теряли. Твардовский — Гроссману (18 января 1944 года): «Дорогой Вася!.. Я очень рад за тебя, что тебе пишется, и с большим интересом жду того, что у тебя напишется. Просто сказать, ни от кого не жду, как от тебя, и ни на кого так не ставлю, как на тебя». Это о романе «За правое дело». В названии книги — отзвук выступления Молотова по радио в первый день войны, 22 июня 1941 года: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами». Б. Закс (бывший ответственный секретарь «Нового мира») свидетельствует: «Гроссман назвал свой роман «Сталинград». Фадеев возражал: слишком ответственно... Кто-то придумал: «Правое дело». Фадеев прибавил спереди «за». Гроссман согласился».      И в Твардовском, и в Гроссмане война обострила чувство справедливости, расширила горизонты миропонимания, отчеканила их гражданский и нравственный облик. Защищая свою страну от немецких фашистов, ни Твардовский, ни Гроссман не забывали и о том, с какой жестокостью их собственная страна порой обращалась со своим народом. Твардовский и на войне помнил об унижениях своей матери на спецпоселении в Приуралье, о порушенном отчем загорьевском доме. Помнил и Гроссман свой 1937 год, арест жены, расстрел ее первого мужа — писателя Б. Губера, мытарства с двумя пасынками, отчаянные письма — требования восстановить справедливость.      Гроссман на войне был отважен, скромен, бескорыстен. Когда в Германии некоторые коллеги-журналисты соблазнялись чем-либо трофейным, это вызывало у него глухое бешенство. На фронте ходили строки: «Средь огня и насилий // Едет Гроссман Василий, // Только он не берет ничего». Семен Липкин свидетельствует, что в 1943 году в Сталинграде Гроссман сказал ему: «Война смывает всю сталинскую грязь с лица России». Думается, однако, что в этих словах — скорее взгляд автора «Жизни и судьбы», чем «Сталинградских очерков».      Гроссман был трезвым человеком и вполне советским писателем, ценившим многое из того, что пришло в жизнь с революцией. Он перестрадал от беззаконий 1937 года, отчетливо видел все военные неурядицы, провалы командования, но также видел и был восхищен беззаветным героизмом людей, защищавших свой Дом, свою Землю, свою Страну. Он ненавидел фашизм, одним из первых осознал ужас Холокоста и проклял его. Он, как и многие, надеялся, что послевоенный мир будет более открытым и человеколюбивым. Гроссман полагал, что уроки войны пойдут на пользу советскому руководству, что Сталин исправит многие несправедливости прошлых лет. Он писал свой роман в духе трезвых, нормальных представлений советского интеллигента о жизни. Та жизнь была пропитана интернационализмом. Евреи получили от революции максимум свободы. Государственный антисемитизм отступил, он карался. Удельный вес евреев во всех областях довоенной советской жизни (в культуре, науке, технике, в промышленности и т. д.) был значителен. Нормой были смешанные браки. Гроссман не был ни шовинистом, ни сионистом. Он равно симпатизировал русскому крестьянину — красноармейцу Вавилову и еврею — физику Штруму. И тот и другой одинаково чувствовали личную ответственность за судьбу Родины, за исход войны. Евреи и русские существовали в гроссмановском мире не просто рядом — в слитности друг с другом. Этот интернационализм был писателю мил, дорог, за него он сражался с фашистами и был готов многое прощать Сталину.      Работая над романом, Гроссман словно не заметил, как изменилась послевоенная атмосфера. В ноябре 1948 года был распущен Еврейский антифашистский комитет. Был рассыпан набор «Черной книги» — собрание документальных свидетельств об истреблении фашистами евреев, составителями и редакторами которого были Илья Эренбург и Василий Гроссман. В январе 1949-го арестовывают писателей П. Маркиша, Л. Квитко, Д. Бергельсона, актера В. Зускина. Какое-то время Гроссман еще надеялся, что «Знамя», которое три года держало его роман, все-таки его напечатает. В конце концов Гроссман порвал с Вадимом Кожевниковым (главным редактором «Знамени») и отдал роман в «Новый мир» Константину Симонову. Александр Фадеев, глава Союза писателей, активно выступил за публикацию романа9 Гроссман беседовал о романе с Михаилом Сусловым, обращался с письмом к Сталину. Твардовский, Тарасенков, Смирнов готовили роман к публикации в «Новом мире». Между тем все яснее и яснее обозначался крутой поворот к новому террору, разгром романа был практически предопределен.      В этих условиях для того, чтобы просто продолжать внутриредакционную работу над рукописью Гроссмана, нужна была смелость Твардовского (кстати сказать, его замечания по признанию автора романа оказались очень полезными). Категорически против романа выступил Михаил Бубеннов, чьи доносы несколько раз приостанавливали, отодвигали публикацию. Валентин Катаев юлил, требовал значительных доработок. (До сего дня в истории публикации романа есть много неточностей, пробелов. Так, например, С.Липкин ошибочно утверждает, что Симонов был против романа. Но это не так. Анатолий Бочаров, изучивший дневник прохождения рукописи, установил, что Симонов хотел напечатать роман и как «черновой» редактор подготовил на 60—70 листах постраничные замечания, но не успел этого сделать, уступив редакторское место Твардовскому.)      В конечном счете еврейская тема романа жестоко пострадала от цензуры. Остались лишь отдельные штрихи, полунамеки. Полковник Форстер из иллюминатора самолета видит, как строят Треблинку. Гиммлер в разговоре с Гитлером советует хранить уничтожение евреев в тайне, за что Гитлер чванливо упрекает его в трусости, в неверии в своего вождя.; Сохранилось упоминание о письме матери Штрума из гетто, но сам текст письма из романа был выброшен так же, как и глава об антисемитизме (впоследствии они были включены автором во вторую часть дилогии — «Жизнь и судьба»). Общим ориентиром для Гроссмана была традиция «Войны и мира». В центре обоих романов — семья: у Толстого — Ростовых, у Гроссмана — Шапошниковых. У Толстого выразителем мыслей автора выступает Пьер; у Гроссмана — Штрум (не равновеликие, к сожалению, фигуры). Семья Ростовых биографически была близка Толстому, то же — у Гроссмана. Шапошниковы — это О. Губер, жена писателя, и ее сестра. Есть определенное сходство и между толстовским образом дубины народной войны и гроссмановской мыслью о том, что в часы гибели Сталинграда закладывалась победа России. Параллель с планом «Войны и мира» была обнаженным творческим приемом.      У Гроссмана множество великолепных человеческих портретов, характеров. Образ крестьянина Вавилова, погибшего в бою за Сталинград, — одна из главных удач романа. Журнальная публикация открывалась сценой ухода Вавилова на фронт. Своей глубокой и напряженной гуманистической энергетикой эта сцена долго будет вести читателя по лабиринтам сюжета. Твардовский как-то упрекнул Гроссмана: дескать, пишешь ты, Вася, о рефлексирующих интеллигентах, а судьба крестьянина тебе безразлична!.. Нет, — как бы опередил этот упрек Гроссман, — судьба крестьянина Вавилова мне столь же небезразлична, как и судьба профессора Штрума. (В скобках замечу, что фамилия женщины-комиссара, рожавшей своего первенца в еврейской хате — рассказ «В городе Бердичеве», — тоже Вавилова. Это было первое приметное произведение Гроссмана.)      Гроссмановская проза необычайно концентрирована. Вспомним хотя бы некоторые эпизоды романа: два сталинградских пожара — августовский и сентябрьский; зимние военные московские пейзажи и пейзажи степные; встречу майора Березкина с женой и дочерью; блистательные страницы с Гитлером; удивительной силы эпизод гибели батальона Филяшкина, ставший классикой русской литературы. Многие сюжеты были Гроссманом растабуированы: крестьянин Пухов поругивает колхозы и считает, что колхозная жизнь похуже, чем при царе-батюшке. Упоминаются репрессированные персонажи (автор явно им сочувствует). Это Дмитрий, сын старухи Шапошниковой, Абарчук, раскулаченные, работающие на стройке. И то, конечно, что в блиндаже, под грохот артиллерии, особист дознается у Даренского, где его жена, а Даренский не знает, так как он был освобожден из заключения лишь с началом войны, жену потерял из виду... Но еще больше, чем политическая смелость, поражает в романе свобода художественного дыхания, глубокая, ищущая мысль.      После трехлетних мытарств, проволочек, обсуждений роман «За правое дело» был напечатан в четырех номерах «Нового мира», словно пробив сгущавшиеся над журналом тучи.      Сегодня у нас есть документальные свидетельства надвигавшейся беды. 13 марта 1952 года помощник начальника следственной части по особо важным делам МГБ СССР подполковник Гришаев вынес постановление, по которому Василий Гроссман был как «активный еврейский националист и американский шпион» взят в «разработку» органами госбезопасности. (В том же ряду были названы еврейский поэт С. Галкин, режиссер А. Корнблит-Таиров, С. Маршак, Л. Первомайский (Гурвич), Б. Слуцкий, И. Эренбург.)      В то самое время, когда из типографии один за другим выходили журналы с романом Гроссмана, его предарестное дело путешествовало по кабинетам Лубянки. Июльский номер «Нового мира» был сдан в набор 21 мая 1952 года, а 8 мая в Лефортово начался строжайшим образом засекреченный судебный процесс над активистами Еврейского антифашистского комитета. Исход фарса был заранее предрешен. Еще 3 апреля министр госбезопасности С. Игнатьев в докладной записке на имя Сталина предложил всех подсудимых расстрелять, за исключением академика Лины Штерн, которой была уготована десятилетняя ссылка. Резолюция Сталина: «Согласен».      Когда поступил в продажу сентябрьский номер «Нового мира», П. Маркиша, Л. Квитко, Д. Бергельсона, В. Зускина и других активистов ЕАК уже не было в живых. Их расстреляли в тюремных подвалах 12 августа 1952 года...      Какие могли быть в этой ситуации надежды... Но ни Гроссман, ни Твардовский не ведали о происходящем, их уберегало от отчаяния незнание. Парадокс, но 13 октября 1952 года секция прозы СП СССР выдвинула роман «За правое дело» на соискание Сталинской премии. Гроссман — редчайший для него случай — в эти дни триумфатор. Его поздравляют, им восхищаются, его ненавидят, ему завидуют. Виктор Некрасов писал Гроссману (31 октября 1952 года): «Появление Вашей вещи — событие, большое и радостное событие. Я уже забыл то время, когда я ждал выхода журнала. Последние четыре месяца я с нетерпением ждал выхода каждого нового номера «Нового мира»». А в момент травли романа Некрасов отвечал в письме Гроссману: «Я думаю, мне не надо объяснять Вам, как я ко всему отношусь. На душе омерзительно до тошноты... Верю в победу правого дела!» О романе «За правое дело» высоко отзывались Михаил Зощенко, Андрей Платонов, Вера Кетлинская. Наконец, проснулась и пресса: в «Огоньке» и «Молодом коммунисте» появились высокие оценки книги Гроссмана.      А дальше — трагический слом. 13 января 1953 года ТАСС сообщил о раскрытии «заговора кремлевских врачей». Бумеранг — в Гроссмана, сигнал к антисемитской вакханалии. Вот тогдашние ощущения писателя, переданные им в повести «Все течет»: «Рассказывали, что врачей казнят на Красной площади, после чего по всей стране, видимо, прокатится волна еврейских погромов и что к этому времени приурочивается высылка евреев в тайгу и в Каракумы на строительство Туркменского канала. Эта высылка будет предпринята в защиту евреев от справедливого, но беспощадного народного гнева. В этой высылке скажется вечно живой дух интернационализма, который, понимая гнев народа, все же не может допустить массовых самосудов и расправ. Как и все, что совершалось в стране, и это стихийное возмущение против кровавых преступлений евреев было заранее задумано, запланировано».      16 января 1953 года, то есть через три дня после объявления о «заговоре врачей», роман обсуждался на редсовете издательства «Советский писатель». Гроссман на редсовет не пришел. И был прав. Книгу было решено не издавать. Начиналась травля.      2 февраля в «Новом мире» состоялась дискуссия по роману — с военными специалистами, штабными и строевыми генералами. В защиту «Правого дела» выступил Андрей Турков. Можно было заметить, что Твардовский начал как бы отодвигаться от Гроссмана. Казалось, он тяготится какими-то ставшими ему известными сведениями. Гроссман, пришедший на обсуждение по зову Твардовского, оценив ситуацию, формально выступил и, не дожидаясь завершения дискуссии, ушел. Вслед ему (сохранилась стенограмма) Твардовский сказал несколько колких слов. А 13 февраля последовал страшный удар: «Правда» вышла с двухподвальной статьей Бубеннова, уничтожавшей «За правое дело».      За Бубенновым последовали многие: появились редакционные статьи «На ложном пути» («Литературная газета», 23 февраля 1953-го) и «В кривом зеркале» («Красная звезда», 25 февраля 1953-го), Мариэтта Шагинян взялась разоблачать «Корни ошибок» («Известия», 26 марта 1953-го). 3 марта было отменено решение о выдвижении романа Гроссмана на Сталинскую премию.      Гроссман оказался в эпицентре политической драмы. Над ним нависла реальная угроза ареста, и он затаился на подмосковной даче своего друга Семена Липкина. Его «дело» бешено раскручивалось. Судьбу Гроссмана решали теперь не недели, не дни — часы. Гроссман поспешно покаялся, послал письмо в Союз писателей. Безответно. Было поздно. Давно поздно. Его судьбой распоряжались не Фадеев, не Сурков, — а Лубянка и Старая площадь.      Между 13 февраля и 3 марта 1953 года было особенно страшно. Видный историк, будущий академик И. Минц и заведующий международным отделом «Правды» Я. Хавинсон (Маринин), по согласованию с ЦК партии, подготовили письмо о депортации евреев из больших городов — ради спасения их от народного гнева. По пути в «Правду», где должно было быть подписано это письмо, Гроссман зашел в «Новый мир», чтобы объясниться с Твардовским. Оба, как передает со слов Гроссмана Липкин, говорили грубо, резко. Твардовский сказал: «Ты что хочешь, чтобы я партийный билет на стол положил?» — «Хочу», — сказал Гроссман. Твардовский вспыхнул, рассердился: «Я знаю, куда ты отсюда должен пойти. Иди, иди, ты, видно, не все еще понял, там тебе объяснят».      Гроссман, подписал то постыдное обращение и впоследствии переживал из-за этого страшные душевные муки. Будучи безнадежно больным, он оказался в двухместной больничной палате один на один с Хавинсоном. Перед смертью в полубреду Гроссман говорил: «Ночью меня водили на допрос... Скажите, я никого не предал...» (см А.Берзер Прощание.М.,1990,стр.251)      Есть сведения, что Сталин отклонил предложение о депортации10 Это еще одна загадка истории. Однако изничтожение Гроссмана продолжалось. 3 марта 1953 года «Литературная газета» напечатала покаянное письмо редколлегии «Нового мира»: «Редколлегия просит Секретариат ССП в ближайшее время принять меры к укреплению состава редколлегии». 5 марта 1953 года умер Сталин, а 24 марта на Президиуме Союза писателей снова поносили Гроссмана. «Вся тяжесть ответственности лежит на мне, — сказал тогда Твардовский... — Мы совершили много ошибок, ошибок идейного порядка... Незавидная роль редактора, приносящего свое покаяние...» В книгу «За правое дело» Твардовский вложил душу и талант редактора11 и в конце концов именно он спас Гроссмана. Только настойчивость Твардовского, его поистине воловье упрямство, его смелость пробили роман на страницы «Нового мира». А публичность помешала в одночасье скрутить Гроссмана или, говоря его словами, «задушить в подворотне».      МЕТАФОРИЧНЫ (в нынешнем восприятии) дневниковые записи Твардовского после смерти Сталина: «Весна, шумят умытые сосны, хожу на Москву-реку, жду ледохода. Закраины у берегов большие, лед отстал от них, но еще недвижен»; «Пишется хорошо, но тревожно...»; «...На днях ночью ушел лед, днем глядел — мелкий остаточный, сбитый к правому берегу полосой в полреки. Большие сосны. Трубящие сосны»; «...Загробный «Теркин» приближается к концу».      Смерть Сталина вызвала шок. Сталина оплакивала вся советская поэзия: и те, кто травил, и те, кого травили. Твардовский написал сильные, искренние стихи. Даже Анна Ахматова написала двадцать строк. Такова была энергетика момента. Что касается Твардовского, то он переживал смерть Сталина искренне, это было свойство его, Твардовского, натуры. Скорбели и по-делячески, расчетливо. Твардовский рассказывал (по свидетельству Виктора Лакшина), что, когда Сталин умер, некоторых писателей позвали в Колонный зал на траурную панихиду. А Алексей Сурков («гиена в сиропе»), проинструктированный в ЦК КПСС, шепотом распорядился: «Плакать, но не слишком...»      19 марта Симонов поместил в «Литературной газете» передовую статью, в которой как «священный долг советских писателей» определил создание образа Сталина. Твардовский рассудил иначе. Уже первые месяцы после Сталина явились для него временем отрезвления и очищения. Он принялся за раскрепощение своего журнала, за написание «Теркина на том свете».      Он пытливо вглядывался в лица первых возвращенцев из ГУЛАГа. Отсидев 5 лет, 4 месяца и 20 дней, вышел на свободу брат Иван Твардовский. После поездки в Сибирь, на Ангару в дневнике Александра Трифоновича появилась запись: «Среди «главных впечатлений» — Александровский централ и лагерь...» Есть фрагмент, эскиз замысла. Какого? Трудно сказать с определенностью: «Расстреливали их во внутреннем дворе этого зловещего здания, ночью. Брали по двое и уводили в неглубокий закоулок вроде заложенных кирпичом ворот — закоулок-тупик. Держались они кто как. Один упал в обморок — так его и сволокли в тот тупик, освещенный одной лампочкой на шнуре, качавшейся от выстрелов. Один кричал: звери, что вы делаете. Один сказал: умираю за партию Ленина — Сталина. А этот стоял, как все, — с завязанными проволокой на спине руками — и как будто не следил за операцией, не выжидал, не крепился. Запрокинув голову, он все глядел на густо-звездное небо в квадрате двора, все глядел, не отрываясь, и эта холодная высь как будто притянула уже его к себе и унесла отсюда, из этой очереди. И то, что происходило и звучало здесь, — команды, шарканье ног по камню, выстрелы — все это уже было где-то внизу, далеко и давно, и, может, и вовсе ничего этого не было, а он только представил себе или вспомнил, как это было с кем-то на земле».      РАСЧИСТКУ ЛИТЕРАТУРНОГО ПОЛЯ Твардовский начал с возвращения критике ее попранного достоинства. В «Новом мире» появились статьи Владимира Померанцева, Михаила Лифшица, Федора Абрамова, Марка Щеглова12определившие эстетическую программу журнала. Твардовский сокрушался в дневнике, что слишком поздно напечатал эти статьи: «Нужно было бы раньше, как Овечкина».      Михаил Лифшиц — с блистательным сарказмом и безупречной убедительностью — разбирал «Дневник писателя» Мариэтты Шагинян как образец верхоглядства и пустозвонства, которыми в литературе социалистического реализма подменялись подлинная проблемность и внимание к реальной жизни человека. Федор Абрамов (фронтовик, родом — крестьянин, в будущем известный прозаик-деревенщик) разделывался с ложью потемкинских деревень, выстроенных послевоенной колхозной прозой. В статье о «Русском лесе» Леонида Леонова Марк Щеглов, открытие и надежда критического отдела журнала Твардовского, развенчивал искусственность основного конфликта романа, базировавшегося на том, что отрицательный герой — профессор Грацианский в молодости был завербован царской охранкой и только поэтому подличал и двурушничал при Советской власти.      Настойчивое желание Твардовского опубликовать «Теркина на том свете» взбесило аппаратчиков; Твардовский же прямодушно заявил, что «пафосом, идейным смыслом его поэмы» является «суд народа над бюрократией и аппаратчиной». Этого поэту не простили.      Лишь немногие знали, что Владимир Померанцев, автор нашумевшей новомировской статьи «Об искренности в литературе», до этого безуспешно пытался напечатать в том же «Новом мире» повесть «Ошибка Алеши Кочнева». Но позднее, когда развернулась кампания травли, этот факт припомнили.      В проекте постановления ЦК КПСС было записано: «Редколлегия «Нового мира», зная Померанцева по представленной им ранее в журнал клеветнической повести «Ошибка Алеши Кочнева», не сделала необходимых выводов в отношении чуждых позиций автора и предоставила ему место для политически вредной статьи».      Померанцев, сибиряк, юрист по профессии, а во время войны — солдат, был человеком отчаянного безрассудства, этаким Дон-Кихотом, противостоявшим судебному произволу и пытавшимся вытаскивать из тюрем безвинных людей. За это он пользовался ненавистью своего юридического начальства. Отделавшись выговорами, Померанцев оставил юриспруденцию и обратился к литературе.      Статья «Об искренности в литературе» восставала против идеологического закабаления искусства, формулируя программу естественного, свободного от официальных трафаретов движения литературы. Когда против Померанцева ополчилась пресса, он написал Твардовскому: «Что может быть глупей и вредней, чем громить статью, ратующую за искренность, то есть в переводе на прямой язык — за честность в литературе?» В документах ЦК партии сохранилась записка, в которой говорится, что Померанцев «подвергает ревизии основные установки Коммунистической партии по вопросам литературы и излагает антимарксистскую субъективно-идеалистическую точку зрения на характер и задачи художественного творчества». Этот документ за № 6 от 5 июня 1954 года был подписан группой работников аппарата ЦК КПСС во главе с Петром Поспеловым, секретарем ЦК по идеологии. Таков был официальный приговор.      Но времена менялись, и Померанцева не отправили за решетку. Его травили, изводили цензурными придирками, на него клеветали. Жизнь Померанцева надломилась, и когда он узнал, что набор его новой книги — «Дом сюжетов» — по приговору цензуры рассыпали, сердце не выдержало, разорвалось... Последнее, что он успел сказать своим истязателям: «Вам свобода не нужна, а мне нужна! ...Как воздух...»13      Статью «Об искренности в литературе» можно рассматривать как эстетический манифест того переходного времени, когда после смерти Сталина в жизни страны стали угадываться робкие признаки потепления. Необходимо, однако, помнить, что к моменту опубликования статьи все общественные структуры и институты, литература и искусство были сжаты прежними проржавевшими, но все еще прочными обручами всевозможных запретов. Вне этого контекста постичь неординарность новомировской статьи невозможно.      «Писатели... обязаны отбросить... все способы обхода противоречивых и трудных вопросов... Искренность должна быть мужественной», — утверждал Померанцев. Для построения вещи, говорил он, достаточно ловкости. Для создания книги нужен талант, то есть в первую очередь искренность — «основное слагаемое той суммы даров, которую мы именуем талантом». Неискренность для Померанцева — форма литературного приспособленчества. Ложь настолько въелась в само существо современных литераторов, так «крепко засела в их головах», что, по словам Померанцева, «применяется ими почти подсознательно, и стала, так сказать, манерой письма».      Померанцев выявлял и классифицировал способы, приемы литературного обмана. Первый из них, наиболее грубый, — «измышление сплошного благополучия» — нагло-примитивен. «От ряда наших вещей вкусно пахнет пельменями, — иронизировал Померанцев. — Наиболее явное зрительно-массовое ощущение этот неуклюжий прием дал в киносценариях, где люди банкетно, смачно, обильно, общеколхозно едят». Второй прием потоньше: «Поросята не подаются, но... черный хлеб убирается». «Черный хлеб жизни» обходится стороной. Третий прием, по мнению Померанцева, «наиболее подленький»: сюжет формируется таким образом, что острота жизненной проблематики как бы улетучивается, испаряется и реальная жизнь хитроумно фальсифицируется. «Нашей литературе нужны строители, а не профессиональные барды, — утверждал Померанцев. — Бард занимается воспеванием радости, а строитель ее создает».      Померанцев удручен обилием «сходных, как стеариновые свечи или дверные замки», безликих книг, «лишенных индивидуальности автора, будто сошедших с конвейера». «Искусство всегда неправильно. ...Искусство не вытяжка из газетных столбцов. Трафаретные книги вредны стране... Убогость строения, быстрое распознавание фабулы, преднамеренность схем, серость и вязкость оставляют нас равнодушными к книге. ...Книга должна осветить неосвещенные стороны жизни». От критики мы хотим узнать, что пришло с книгой и что пойдет от нее. «Какую она проводит борозду, где оставляет свой след, на что налагает печать».      Не удивительно, что в литературе тех лет, только пробуждавшейся, Померанцев выделял очерки Овечкина: они «имеют значение, какого он и не подозревал сам. Это не очерки обычного типа... Ведь хозяйственные соображения об МТС и колхозах Овечкин мог сообщить докладной запиской... но они справедливо сделались литературной темой, когда за ними читатель увидел живых трактористов, комбайнеров и районных партийных работников, услышал переливы их голосов, почувствовал в этих людях биение непрестанно ищущей мысли... Герои Овечкина — это искатели. Они глаза открывают... У них не только своя мысль не связана, но и нашу они пробуждают. Писатель проясняет нам жизнь, изменяет ее»14 Твардовский назвал статью «Об искренности в литературе» «умной и честной». Он писал Померанцеву (23 января 1954 года): «Ваше слово прозвучало так значительно, задело за живое, вызывает суждение и возражение... и производит некое «движение воды». Это и есть нормальная литературная жизнь».      Власть рассудила иначе. Статьи Померанцева, Лифшица, Абрамова, Щеглова были объявлены идейно –порочной линией «Нового мира». Над журналом сгущались тучи. Из дневника Твардовского (19 мая 1954 года): «Решаю: продолжать свое...- будь что будет». Он предлагает в печать «Теркина на том свете». Следует жестокая реакция ЦК КПСС: «Политически ошибочная линия «Нового мира» объясняется, прежде всего, идейно- порочными взглядами самого А. Твардовского, которые наглядно выявились в его новой поэме «Теркин на том свете», подготовленной им для опубликования в очередном номере журнала...Содержание поэмы «Теркин на том свете» свидетельствует о том, что А. Твардовский потерял идейно – политическую перспективу и скатился к упадничеству и к клевете на советское общество.      Из дневника Твардовского: «Скорее всего — придется уходить из журнала, — не для меня беда. Жаль только, что такого журнала уже не будет» (курсив мой. — М. А.-Л.)      На заседании Секретариата ЦК КПСС 23 июля 1954 года Твардовского изгоняли из «Нового мира». Разгром «Нового мира» первоначально планировался по первому разряду – предполагалось постановление ЦК наподобие ждановского. Но Хрущев испытывал к Твардовскому личное расположение: русский мужик, крестьянин, народный поэт, фронтовик – и жаждавших «большой крови» не поддержал, однако снятие Твардовского не предотвратил. Поэт не пришел на заседание Секретариата ЦК. Не счел нужным... А потому не слышал и гневной речи Хрущева:» Враги надеялись, что после смерти Сталина будет ревизия линии партии, но они ошиблись. Мы действуем сейчас и будем действовать впредь в духе линии, выработанной всем предыдущим опытом работы партии. Мы – ленинцы, мы – сталинцы...О поэме Твардовского. Как он мог это написать? Зачем он загубил хорошего солдата, послал Теркина на тот свет? Твардовский человек малопартийный!»      «НОВЫЙ МИР» ТВАРДОВСКОГО в годы его первого редакторства (1950—1954) стал первой ласточкой общественного обновления, своеволием своим журнал опередил политиков минимум на два-три года, провозгласив курс на десталинизацию жизни и литературы. «Оттепель» как эпоха раскрепощения сознания во многом пришла со страниц «Нового мира». Это был первый в послевоенном Советском Союзе журнал, дерзнувший вырабатывать собственное направление, собственную эстетическую и гражданскую позицию, которая по многим аспектам расходилась с официальной, общепринятой и была, по существу, ее отрицанием. Дерзкая, своевольная и конструктивная позиция журнала и его главного редактора открыла путь новой литературе, дав толчок ее стремительному развитию.      Твардовский уходил, заложив фундамент для своего возвращения, утвердив в сознании общества представление о большом литературном журнале как центре притяжения творческих сил, пробуждавшихся повсеместно и рождающих свое Слово.      «Нет тяги», — любил повторять Твардовский выражение Маршака. Теперь в обществе тяга была. И она шла через Твардовского.      Четыре годя спустя, 28 июня 1958 года, «Литературная газета» сообщала: «Секретариат Союза писателей СССР удовлетворил просьбу К. М. Симонова об освобождении его от обязанностей главного редактора журнала «Новый мир». Главным редактором журнала утвержден А. Т. Твардовский». ПРИМЕЧАНИЯ 1 Очень по-разному проявляют себя действующие лица нашего повествования. Невозможно уложить их в прокрустово ложе черно-белых оценок. Время ломает их, делает вовсе не похожими на себя прежних, и поэтому существует реальная опасность, ухватив какую-то одну их черту, поступок, сделать на этом основании единственный итоговый, непогрешимый вывод. А он вовсе не исчерпывающ и не справедлив тем более. 2 О подробностях выступления Твардовского мне рассказала Л. Фактор, переводчик Всемирного Совета Мира, человек памятливый, ведшая дневники. Она присутствовала на сталинском юбилее, переводила приветствие Мориса Тореза. 3 В становлении русской текстологии, получившей сейчас мировое признание, этапную роль сыграли публикации: Н. К. Гудзий, В. А. Жданов «Вопросы текстологии» («Новый мир», 1953, № 3); К. Чуковский «От дилетантизма к науке. Заметки текстолога», (1954, № 2). С. Маршак публикует свои стихи уже в майском номере за 1950 год, затем — 1952, № 12; публикует ставшие классикой переводы из Роберта Бернса (1953, № 9); его же статья «Литература в школе» (1952, № 6); В. Александров — «Некрасовский том «Литературного наследства»» (1950, № 8); множество рецензий; АН. Тарасенков (он же руководит отделом критики) — большое число статей и рецензий. 4 «Найти слой», — неоднократно говорено Твардовским в редакции на обсуждениях и в личных беседах. Свидетельства А. Кондратовича, А. Берзер, К. Озеровой. 5 «Новый мир», 1954, № 10, 11. 5 За перипетиями литературной борьбы подзабыто, что «Тишина» и «Двое» были напечатаны в «Новом мире» Твардовского. 7 В. Овечкин. Районные будни, В одном колхозе. — «Новый мир», 1952, № 9; № 12; Г. Троепольский. Из записок агронома. — «Новый мир», 1953, №№ 3, 8. В августовскую публикацию вошел сатирический очерк «Прохор семнадцатый, король жестянщиков», о котором Твардовский сказал в статье «По случаю юбилея» (1965): «Большой интерес и сочувствие вызвал Г. Троепольский смелыми поисками сатирических форм отражения колхозной жизни тех лет»; «Рассказы» (1954, № 1); рассказы «Сосед», «У Крутого Яра» (1954, №№ 4, 9). Последний, кстати, послужил основой дебютному фильму Киры Муратовой. Рассказы С. Залыгина «Второе действие», «Ответ», очерк «Весною нынешнего года» («Новый мир», 1952, № 9; 1953, № 9; 1954, № 8). 8 19 июня 1958 года Твардовский был вновь назначен редактором «Нового мира». Три дня спустя, 22 июня, он пишет Тендрякову: «Как всегда, Вы и в рассказе «Пощечина» улавливаете нечто существенное, против чего не поспоришь, как против факта. Это драгоценный дар — чувство существенного в жизни, глаз и слух на все, что недоступно глазу и слуху авторов, пишущих не от потребности сказать правду, а из соображений сказать то, что будет «в соответствии» и т. п.» К концу жизни Твардовского, ближе к вынужденному закату «Нового мира», его отношения с Тендряковым стали более отдаленными. Но совесть Тендрякова в отношении Твардовского оставалась чиста. Он оказался среди немногих, кто подписал письмо в его защиту. 9 Об активной помощи А. Фадеева в публикации романа впервые сообщил III. Маркиш (см. Ш. Маркиш. Пример Василия Гроссмана. Библиотека-Алия. Израиль, 1985, стр. 412). 10 Об этом сообщает А. Н. Яковлев в своей книге «Каким мы хотим видеть Советский Союз?» (Париж, 1989, на французском языке). 11 Строгий критик Твардовского С. Липкин свидетельствует: «К обязанности редактора романа Твардовский отнесся с любовью и ответственностью... Твардовский страстно хотел роман напечатать... Твардовский держался молодцом, был непоколебим, упорен». 12 В. Померанцев. Об искренности в литературе; Мих Лифшиц. Дневник Мариэтты Шагинян; Ф. Абрамов. Люди колхозной деревни в послевоенной прозе; Марк Щеглов. «Русский лес» Леонида Леонова («Новый мир», 1953, № 12; 1954, №№ 2, 4, 5). 13 Цит. по: Г. Свирский. На лобном месте (Литература нравственного сопротивления). London, 1979, стр. 119. 14 Симптоматично, что с первыми проблесками гласности в СССР в 1987 году на сцене московского театра им. Ермоловой была поставлена инсценировка давних очерков В. Овечкина. Спектакль назывался «Говори!».