Untitled Document

     Есть три ключевых слова, определяющих жизнь «толстого журнала» в России: направление, борьба, компромисс и только одно и непременное, связанное с его судьбой: гибель. Если принять за аксиому то, что «поэт в России – больше, чем поэт», то и журнал в России больше, чем журнал, что проницательно заметили П. Вайль и А. Генис: «От Сенковско-го до Твардовского журнал в России — вид литературного салона, может быть, даже особая партия. Российский журнализм вовсе не намерен информировать читателя. Журналы нужны, чтобы обсуждать уже известное. Попросту — они создают приятное общество, в котором протекает общение читателей и писателей. За это журналы и любят».
     Думается, все же скорее «партия», нежели «салон» и не «приятное общество», а поле высокого напряжения. Одномоментно приходя к читающей России, «толстый» журнал ввергал ее в разговор, всегда увлекательный и всегда драматичный, в котором сталкивались не только разные литературные вкусы, но прежде всего — разные жизненные позиции. Традиционно особой ролью литературы в жизни российского общества объясняется тот факт, что разгон, гибель журнала ощущается читающей Россией как личное оскорбление, как крушение, произошедшее в своей собственной судьбе.
     Пристрастное отношение к «НМ» периода Твардовского, кроме всего прочего, объясняется и причинами, коренящимися в особой психологичекой установке русской интеллигенции: азарт борьбы, рождающий чувство «заединщиков», культ «раскола», «противостояния» официозу, государственности, любовь к жертве, загнанному, обреченному. Не только у Твардовского, но и у его редколлегии изначально было ощущение, что они «взойдут на костер», было чувство обреченности, которым они гордились, ибо это было исторической подсказкой праведности дела, которому они служат.
     Твардовский был редактором «НМ» шестнадцать лет: 1950-1954 гг. и 1958 -1970 гг. Им подписано в печать чуть менее 200 номеров журнала. Это целая литература. Оба раза его снимали с поста главного редактора с двойной мотивировкой: «идеологические ошибки» на страницах «НМ» и собственное неблагонадежное творчество. 1954 г. — попытка опубликовать «Тёркина на том свете». 1970 г. — попытка напечатать поэму «По праву памяти».
     Состав редколлегии при Твардовском не был неизменным. В 1950 г. ему «досталась в наследство» редколлегия К. Симонова в составе М.С. Бубеннова, В.П. Катаева, С.С. Смирнова, А.К Тарасенкова, К.А. Федина, М.А Шолохова. За год до своего ухода Твардовского привлек к работе С.Б. Сутоцкого, С.П. Антонова и А.Г. Дементьева, сделав последнего заместителем главного редактора (из журнала ушли М.С. Бубеннов, чуть позже М.А. Шолохов). В 1954-1955 гг. К. Симонов постепенно сформировал «свою команду»: зам. главного редактора стал Б.Н. Агапов, начали работать в журнале С.Н. Голубое, Е. Успенская, A.M. Марьямов.
     Твардовский в годы редакторства «второго захода» более чем внимательно относится к тому, кто делает журнал вместе с ним, о чем свидетельствуют изменения в составе редколлегии. 1958 г.: Е.Н. Герасимов, С.Н. Голубов, Б.Г Закс, Б.А. Лавренев, В.В. Овечкин, К.А. Федин. 1959 г.: А.Г. Дементьев становится вновь заместителем главного редактора. 1962 г.: в журнал приходит В.Я. Лакшин. 1965 г.: ушедшего на пенсию Е.Н. Герасимова заменяет И.И. Виноградов. К середине шестидесятых годов сформировался основной состав редколлегии: И.И. Виноградов, Р. Гамзатов, А.И. Кондратович (зам. гл. редактора), А.А. Кулешов, В.Я. Лакшин, A.M. Марьямов, В.В. Овечкин, И.А. Сац, К.А. Федин. В 1967 г. в связи с констатацией «очередных ошибок» журнала «НМ» Твардовский был вынужден пойти на некоторые изменения, которые, впрочем, не воспринимались болезненными для журнала, и редколлегия стала выглядеть так: Ч. Айтматов, И. Виноградов, Р. Гамзатов, Е. Дорош, А. Кондратович, А. Кулешов, В. Лакшин, А. Марьямов, В. Овечкин, И. Сац, К. Федин, М. Хитров.
     Существуют разные точки зрения на то, какова была атмосфера в журнале, каковы были принципы взаимоотношений Твардовского со своими сотрудниками и авторами. Скажем, Солженицын убежден в том, что журнал, последовательно боровшийся против культа личности, столь же последовательно создавал свой культ, культ главного редактора, что имело неизбежные последствия: в журнале царила атмосфера «придворных интриг», «главный» не всегда знал, что происходит за его спиной, вплоть до того, что не все рукописи попадали в его руки, их порой останавливала внутренняя, редакционная цензура, от года к году журнал велся «все более слабеющими руками», Твардовский все более зависимым становился от чужого мнения, особенно от позиции А.Г. Дементьева, позже — В.Я. Лакшина.
     Солженицын прав только в одном: абсолютного единодушия в редколлегии не было и не могло быть: разные поколения, характеры, несхожие мировоззренческие установки, личная мера осторожности и смелости, готовности продолжать борьбу или идти на компромисс. У членов этого коллектива по-разному складывались отношения с Главным и между собой. Наверно, было и столкновение индивидуальностей, давал о себе знать и неодинаковый уровень таланта и профессионализма.
     Существование различных сил и направлений в редколлегии «НМ» мира», их сшибка и взаимодействие особо явственно обнаруживаются при обсуждении «острых», «трудных» текстов, каковым, безусловно, в середине шестидесятых был прежде всего «Раковый корпус» Солженицына. Существует как бы два, весьма разных, варианта записи обсуждения романа: в воспроизведении самого автора и в протоколе заседания редколлегии (с пометкой: живая запись) от 18.06.66 г. (РГАЛИ. Ф. № 637 / 1702. оп. № 9. ед.хр. 232.). На обсуждение А. Солженицын принес первую часть повести, что и послужило внешней причиной разного к ней отношения: против публикации как незавершенной выступили А. Дементьев, Б. Закс, А. Сац и отчасти А. Кондратович. За публикацию (формула А. Марьямова: «У меня ощущение нравственного долга довести вещь до читателя»): И. Виноградов, А. Берзер, А. Марьямов, И. Архангельская, В. Лакшин и главный редактор журнала.
     Память А. Солженицына не зафиксировала ни принципиально важных для истории литературной и общественной борьбы середины шестидесятых годов обстоятельств обсуждения «Ракового корпуса», ни основного его сюжета, ни комплекса причин, по которым «НМ» несмотря на свое решение был в конце концов вынужден отказаться от публикации. Прежде всего, редколлегия советского журнала всерьез обсуждала возможность публикации текста опального автора, что само по себе случай беспрецедентный в истории литературы советского периода. Основным сюжетом обсуждения, и это опускается Солженицыным, поскольку за всем он видит прежде всего политическую подоплеку, был разговор о художественном качестве представленной рукописи. Фактически все выступающие были склонны сказать о бесспорном таланте автора, еще раз подтвержденным и новым произведением.
И.И. Виноградов: «Вещь большого масштаба. Печатать или нет — не может быть сомнений — конечно, печатать. Смысл, философское достоинство повести — о том, как важно жить не так, как трава растет, а думать о смысле жизни. Вопрос : чем люди живы, должен быть как-то решен...».
А.С. Берзер: «Как и во всех своих вещах, Солженицын коснулся неприкасаемой темы. Перед чтением я боялась: возможно ли преломление этой темы в искусстве. Оказалось — возможно. Тема стала явлением большого искусства. Болезнь стала трагической гранью, на которой раскрылись люди, сведенные одной судьбой в палату. Причем, автор умеет остаться на грани, ничего не смягчив. Это повесть большой трагической силы».
Б.Г. Закс: «Главная сфера, в которой автор одерживает очень трудную победу, заключена в названии, и это очень важно».
И. Архангельская: «Это — необыкновенно сильное, талантливое, значительное: произведение».
В.Я. Лакшин: «Это прекрасная книга, отличное большое произведение. Эта вещь показывает Солженицына как писателя высшего класса <...>. Большой философски-нравственный смысл открыт в этой теме. Нет нагнетания страха болезни, она ли шена физического ужаса, а наоборот, как от большого искусства - ощущение очищенности.»
А.Г. Дементьев: «... очень хочется напечатать Солженицына. Хочется, чтобы он был активным участником нашей литературы».
А.Т. Твардовский: «Мы Солженицына читаем не редакторским глазом, а как читатели - и это счастливое состояние редакторской души. Успеть прочитать эту вещь хочется безотносительно к ее дальнейшей судьбе. Здесь были сказаны очень хорошие слова : о трех счетах и о победе искусства над биологией. Не смягчена, но снята вся клиническая часть при всей обнаженности этого ужасного материала. Но суть в другом: у Солженицына, как у художника, есть уже развившийся прием. Он ставит человеческую душу перед самыми тяжелыми испытаниями: тюрьма, война, болезнь. И не только показывает людей в свете этих переживаний, но и переносит нас в сферу глубочайших человеческих раздумий. Томас Манн как-то отмечал, почему есть тяготение к искусству в этом мире: искусство сообщает жизни закрепление и устойчивость, искусство сообщает жизни смысл».
     Но объединенные «НМ» люди, с необычайно развитым, профессиональным чувством слова, уже в 1966 г. уловили те опасности, которые поджидали писателя в его творческом пути.
И.И. Виноградов: «Отдельные замечания: 1). Фигура Русанова — наименее удавшийся образ. Ощущение карикатурности, прямолинейности, выговоренное™, переходит пределы психологической достоверности. Например, Русанов все время произносит бюрократические штампы — получается впечатление фельетонного способа обрисовки. Где-то в середине повести происходит слом характера - во второй части более убедительное психологическое раскрытие. Не очень верится в искренность его демагогии — уж слишком искренне он убежден в своих убеждениях. Не может он быть таким нагло-активным, не пойдет в открытые столкновения. Есть явные пережимы. 2). Авиета — от нее такое ощущение, где-то ее оглупляют, где-то излишне наивна. Прямолинейны ее высказывания о литературе - уж очень напрямик автор хочет показать ее дурную суть. 3). Упоминание о «Новом мире», о Кожевникове — эти экскурсы излишни. 4). О языке повести. Он прекрасен всем своим складом, до тех пор, пока автор не начинает его украшать».
Б.Г. Закс: «На мой взгляд, А.И. не хватает в его таланте лишь одного — способности критически оценивать кое-что из написанного. Это сказалось в изображении им Русанова — подмена полноты художественного изображения свидетельством ненависти».
В.Я. Лакшин, соглашаясь с замечаниями об излишне публицистически-тенденциозной обрисовке характера Русанова, развивает мысль об опасности «словотворчества» Солженицына: «Законно стремление писателя расширить границы языка, и здесь у А.И. бывают безусловные удачи, были они и в «Иване Денисовиче», и в «Матрене». Но есть и словотворческие неудачи. Искусственный характер некоторых слов не помогает восприятию читателя».
А.Г. Дементьев: «Талант Солженицына более сродни Толстому, чем Щедрину. Иногда объективное письмо большого реализма уступает письму тенденциозному, условному, и это далеко не всегда удачно. Конечно, все вероятно в этом мире — но все вероятно в определенной художественной системе. И нельзя смешивать. И как только Солженицын дает волю и тенденцию другой манере, он терпит ущерб».
     Твардовский углубил мысль своих сотрудников о точно найденном художественном типе — Русанове — и об упрощенном его образно-характерологическом решении. В связи с этим Т. очень деликатно, но указал на необходимость доработки повести: «Довести произведение до совершенства невозможно, да и не нужно. Да и многие классические произведения имеют слабости - и это не имеет ровно никакого значения.
     И, наконец, при всем том, что не надо доводить до какой-то известной кондиции, автор может где-то от чего-то отказаться, почеркать. Если автор захочет удовлетворить требованиям журнала, мы пустим вещь в работу как отдельное произведение и будем за нее стоять, насколько это в наших силах».
     Итак, решение публиковать «Раковый корпус» было принято «НМ». Но необходимо помнить, что у редколлегии и Твардовского были при обсуждении совершенно разные психологические установки. Журнал, повторим, искренне и серьезно мечтал опубликовать новое произведение уже опального писателя. Автор «Ракового корпуса», по его собственному признанию, заметил «за собой незаинтересованность: как будто не о моей книге речь, и безразлично мне, что решат. Дело в том, что самиздатовские батальоны уже шагали!... А в печатанье легальное я верить перестал. Но пока марш батальонов не дошел до кабинета Твардовского, надо было пробовать (выделено автором — Т.С.)».
     Автор «Очерков литературной жизни» приводит удачную фразу В. Лакшина, оброненную им в очередной схватке с А. Дементьевым: «Мы с Александром Григорьевичем оба — историки литературы и должны понимать, что подлинная история литературы сейчас делается именно в «Новом мире», а не в Институте мировой литературы (там работал А. Дементьев — Т.С.)». Думается, А.Г. Дементьев это все же прекрасно понимал, а Солженицын не мог с этим ни согласиться, ни принять. Отсюда его постоянные упреки в адрес редколлегии: завышенная самооценка, излишняя осторожность, переходящая в сотрудничество с режимом, результатом которой стал «уход» настоящей литературы в Самиздат и за границу. Отсюда и постоянство в попытке отделить Твардовского от его редакционного окружения. Приведенный в основной своей части протокол обсуждения «Ракового корпуса» свидетельствует о многом. Прежде всего о том, что при существовании известных разногласий мировоззренческого характера работники журнала были настоящими профессионалами, владеющими серьезной филологической культурой и безошибочным филологическим вкусом. Для них, при всей важности сохранения тенденции журнала, его общественно-политического лица, непременным условием появления того или иного текста на страницах «НМ» было условие его художественного качества.
     Далее. При безусловном лидерстве Твардовского столь же безусловен был принцип коллегиальности работы, на чем неоднократно настаивал сам главный редактор журнала: «Журнал как некий цельный организм со своим особым обликом и содержанием — это как бы фокус, в котором нам предстает во всей наглядности сила коллективного начала в литературном деле, в этой области духовной деятельности человека, носящий наиболее индивидуальный, субъективный характер по самой своей природе. Журнал — это сосредоточие широкого и разнообразнейшего в своем составе авторского коллектива, плод творческих усилий многих умов и талантов, знатоков и специалистов своего дела, самых заслуженных и почтенных и самых молодых, которым суждено стать заслуженными. И менее всего можно предположить, что каким бы то ни был редактор и какой бы то ни была редакция, будь ее работники хоть семи пядей во лбу, под силу вести журнал одним, без наличия такого коллектива» (Твардовский А. Несколько слов к читателям «Нового мира» // Новый мир. 1961. — № 12. — С.— 255). В цитируемом фрагменте из первой статьи Твардовский, специально посвященной принципам организации работы «толстого» журнала (к сожалению, не вошедшей в Собрание сочинений, как и почти все, связанное с редакторской деятельностью), явственно прослеживается мысль о том, что журнал создается единомышленниками и для единомышленников, причем Твардовский расширяет понятие коллектива до масштаба талантливых сил всей страны: «Свои надежды редакция возлагает именно на широкие круги своего авторского актива, в который входят не только представители литературной Москвы, Ленинграда и республиканских столиц, но и большая наша литературная периферия <...>. Мы не можем не гордится и широкими кругами и слоями взыскательных читателей нашего журнала, чью критику, замечания и пожелания мы принимаем с благодарностью и видим в ней опору и помощь в нашей работе».
     Наконец, необходимо сказать и о том, что роль «свадебного генерала» при журнале (а такое мнение существовало и существует) менее всего подходит для Твардовского, о чем, в частности, свидетельствуют такие цифры: 1959 г. — объем переписки главного редактора журнала с авторами и читателями — около 1000 страниц. 1962 г. — объем переписки (с Соколовым-Микитовым, Казакевичем, Пановой, Солженицыным) — около 500 страниц. 1967 г. — объем переписки Твардовского с читателями журнала — около 400 страниц.
В архиве «НМ» сохранились верстки журнала за несколько лет с правкой Т. В 1965 г., например, его рукою правлены следующие номера журнала: 1,2, 5, 6, 7, 8, 9,10.
     Нужно ли говорить о том, что вся редколлегия работала в том же напряженном ритме, внутренне объединенная мыслью об общем Деле — служении отечественной литературе. При этом единство в понимании направления журнала не исключало конфликтов не только внутри редколлегии, но и между редколлегией и ее главным редактором.
     Конечно, Твардовский мог подчинить своей воле сотрудников журнала. Так, он пошел против всей редколлегии и не позволил опубликовать повесть Евдокимова «Грешница» («за» были Дементьев, Закс, Марьямов, Герасимов, Кондратович, Берзер. См.: РГАЛИ. Ф. 1702. ед.хр. № 46). Но и редакция имела право противостоять Главному и не соглашаться с ним. Характерно в этом смысле столкновение Дементьева с Твардовским по поводу статьи учителя В. Семенихина после учительского съезда (1960), на котором выступал Твардовский. Твардовскому статья понравилась, и он хотел опубликовать ее в журнале: «Находя статью В. Семенихина весьма стоящей и дельной, я не счел возможным устраниться от решения ее судьбы по тем только соображениям, что статья в одной своей части отстаивает положения моей речи на учительском съезде, и решился представить эту серьезную работу педагога-практика вниманию читателей редактируемого мной журнала» (РГАЛИ. Ф. 1702. ед.хр. №47).
     А.Г. Дементьев не соглашается с этим решением главного редактора и корректирует его: «Работа В. Семенихина действительно серьезна (особенно для провинциального учителя). Но она растянута и не настолько интересна, глубока и нова по содержанию, чтобы ее печатать в «Новом мире» <... >. Мне думается, что вопросу о преподавании литературы и откликам на выступления Твардовского лучше бы посвятить специальную «Трибуну читателя» с заключением Твардовского или редакции». Но наиболее встречающимся финалом персональных внутренних рецензий была фраза: «Судьба рукописи зависит от редколлегии и Твардовского.». В сущностном единстве работы Твардовского-редактора и его редколлегии соединилось многое: становление и расцвет нового по стратегии «толстого» журнала и рождение нового этапа в развитии литературы — литературы «оттепели». Журнал открывал новое литературное направление, писатели давали жизнь журналу, только ему доверяя свои рукописи. Духовное содержание эпохи шестидесятничества со всеми своими взлетами и слабостями, как в капле воды, отразились в профессиональной, эмоционально-психологической атмосфере журнала: от бесконечных разговоров только об одном - об отечественной литературе до борьбы и компромиссов с официозом.
     Правомерно выделять два периода в жизни А. Твардовского-редактора и его журнала: 1950-1954 и 1958-1970 гг. Эти этапы объединены одной личностью, но историками литературы оцениваются они по-разному, точнее - конфликтно: или как единое движение журнала, прерванное по чисто внешним причинам, или как два качественно отличных между собой этапа истории «НМ» времен Твардовского.
     Трудно полностью согласиться с современным исследователем П. Спиваком, категорически противопоставившим «овечкинский» и «солженицыновский» периоды «НМ». Сложно согласиться и с тем, что редакторство «первого захода» было для Твардовского чисто внешней формой его литературной деятельности. Между тем, это мнение является общепринятым, что, думается, связано с отсутствием серьезного научного интереса к истории журнала 1950-1954 гг. Так, В.Каверин, вспоминая свои встречи с Твардовским в 50-е годы, высказывает уверенность в том, что он был « равнодушен к журналу. Что он - в той полосе, когда жизнь журнала для него не цель событий, а календарная обязанность, которой он не придает серьезного значения». Психологической отчужденностью от журнала объяснят А. Солженицын и знаменитый неприход на заседание ЦК, посвященного «ошибкам» «НМ».
     В 1950 г. Твардовский принял журнал у К. Симонова в очень тяжелое время: эпоха позднего сталинизма диктовала литературе последние, но очень жесткие законы. Постановления конца сороковых годов были не только «на слуху», они определяли конкретное содержание литературной ситуации. Именно в это время Твардовский., находясь в состоянии мировоззренческого и творческого кризиса, не имея редакторского опыта, берется за журнал. И это решение стало еще одной «далью» поэта: «Изведав горькую тревогу, / В беде уверившись вполне, / Я в эту бросился дорогу, / Я знал, она поможет мне» (III, 219). ;
     Необходимо сразу же сказать, что ни о каком «бессознательном» периоде редактирования не может быть и речи: в 1952 г. объем переписки Твардовского с Кавериным, Кирсановым, Марковым, Некрасовым, Овечкиным, Паустовским, Фединым — 163 стр., в 1953г. — с Ардаматским, Даниным, Лацисом и др. — 257 стр., в 1954 г. — с Герасимовым, Довженко, Михалковым, Померанцевым, Шолоховым—142стр.
     В архиве «НМ» начала 50-х гг. сохранилась машинопись романа В. Гроссмана «За правое дело» с правкой Твардовского, которая свидетельствует о том, что текст был прочитан не только с читательской, но прежде всего с редакторской точки зрения. Это была серьезная и кропотливая стилевая правка, способствовавшая, прежде всего, повышению точности и выразительности писательского слова. Несколько примеров.
В. Гроссман: «В эти дни немцев перестали называть «он», а во всех блиндажах, окопах, в танковых экипажах, в минометных и орудийных расчетах стали крестить (зачеркнуто Твардовским, сверху надписано: «именовать») их насмешливыми кличками «фриц», «карлуша», «ганс» (с. 2 машинописи). Глагол крестить показался Твардовскому неуместным в данном контексте, тем более, чем перед эти идет размышление об эмоциональных оттенках народного отношения к «супостату»: «Именно в эти дни к чувству ненависти к насильникам, окрашенному в трагические тона, к чувству народной беды прибавился совершенно новый оттенок - злой насмешки, презрения, народной издевки». Твардовский, хорошо чувствуя разницу семантики глаголов крестить и окрестить, исходит из того, что во втором случае возможен тон некой «насмешки», «презрении» или «издевки», в первом — нет. Редакторская рука чутка к любой неточности, касающейся воинского и житейского обихода: «Полковник явно смутился и ответил внезапным «гвардейским» (у A.T.: командирским) раскатом»; «По всему в доме чувствовалась большая сноровка в закусочном и выпивателъном (у Т.: питейном) деле»; «... похлебав из ротного (у Т.: солдатского) котла...» (с. 92 машинописи). Но особо не устраивала Твардовского известная выспренность стилистики В. Гроссмана, отсюда, скажем, появление на полях текста едко-саркастической реплики в связи с внутренним монологом Штрума: «Логика мышления, ей он верил! Его лабораторная работа всегда была дружна с кабинетной, книжной теорией, лишь изредка они сталкивались, недоуменно топтались, но это обычно кончалось примирением ; они дружно двигались дальше, порознь бессильные : неутомимый ходок, мускулистая практика, несущая на плечах крылатую теорию с острыми глазами» (выделено Твардовским, на полях — «Красиво!!!»)» (с. 62 машинописи).
     Внимательно прочитывая номера журнала «НМ» за 1950-1954 гг., можно сказать следующее: если в шестидесятые годы Твардовский и его редколлегия делали порой невозможное для существования истинной литературы, то в пятидесятые — все возможное для раскрепощения своего, читательского, художественного сознания в условиях того времени.
     Если официоз мог быть доволен отделом общественно-политически и отчасти поэтическим, мог быть насторожен по отношению к отделу прозы (публикуемые в «НМ» рассказы, повести, романы вяло критиковались в двух других «толстых» журна лах того времени — «Зн.» и «О»), то отдел литературной критики журнала мог вызвать только неудовольствие, нередко переходившее в негодование. 1950-1954 гг. — первая попытка Твардовского создать свой корпус критики, попытка отчасти удавшаяся.
     Формально ведущими критиками «НМ» в эти годы были АН. Тарасенков и А. Дементьев. С этими именами связана двойственная, а порой и открыто «правоверная» эстетическая позиция журнала. Но критика «НМ» 1950-54-х гг. не ограничивалась общепринятым в это время арсеналом приемов и тем: «наложение» основных постулатов марксистско-ленинской эстетики на проблемы текущей литературы, разоблачение «теории бесконфликтности», обсуждение проблем производственного романа и т.д. Прежде всего, уже в пору своего «первого захода» Твардовский охотно шел на публикацию статей не только критического, но и сугубо литературоведческого характера (в шестидесятые это станет правилом). Литературоведческая статья, обращенная к устоявшемуся материалу или теоретической проблеме, предполагала не только серьезность и академичность тона, но давала и больший простор для нескованного размышления и неожиданных, но аргументированных выводов. Думается, с особым удовольствием Твардовский прочитал и опубликовал большую статью К. Чуковского о Некрасове — «Щедрая дань», позже ставшую отдельной главой книги «Мастерство Некрасова». В работе этого автора все импонировало главному редактору: и само обращение к любимому имени, и серьезность, основательность тона, счастливо соединенные с изяществом стиля, и -главное - в размышлениях о своеобразии мастерства Некрасова Т. находил многое из того, что было предметом его собственных раздумий. Твардовскому-поэту были близки и понятны те мучительные сомнения в себе, та «пытка творческого духа», которые преследовали Некрасова всю жизнь и о которых так подробно и точно пишет К. Чуковский, приводя и анализируя бесконечные упреки современников «демократического» Некрасова в его адрес и среди них столь важный и для Твардовского — излишняя простота формы. Твардовский-редактор мог подписаться под цитируемой Чуковским фразой Некрасова-редактора: « Нынче разве ленивый пишет без направления, а вот, чтобы с дарованием, так не слыхать что-то».
     Мастерства, высокого профессионализма, определенности и выверенности нравственной, гражданской, эстетической позиции ждал Твардовский и от литературной критики, вслед за Некрасовы справедливо полагая, что критика — «душа журнала».
     Именно в 1950-1954-е гг. Твардовский привлекает к работе в критическом отделе журнала А. Туркова, А. Кондратовича, С.С. Смирнова, В. Огнева, А. Караганова, Т. Трифонову, 3. Богуславскую, В. Кардина, А. Павловского, 3. Паперного. В 1954 г. в «НМ» дебютировал В. Лакшин. Безусловно, «душу журнала» в эти годы составляли работы В. Поме ранцева, Ф. Абрамова и, конечно же, М. Щеглова. Неоднократно обращаясь к творческому наследию М. Щеглова в шестидесятые годы, публикуя его дневники, письма, предлагая обстоятельные рецензии на его опубликованные «Студенческие тетради», журнал как бы подтверждал свою верность принципам критики, отстаиваемые критиком на страницах «НМ» в пятидесятые годы. Можно сказать крупнее: основные проблемы, пафос и принципы «реальной критики» шестидесятых годов были определены в лучших работах пятидесятых и в статьях М. Щеглова в том числе: правда жизни и правда искусства или Об искренности в литературе; проблема героя или О гомункулю-се; проблема художественного качества текущей литературы или О серости литературы. При всей вынужденной половинчатости литературной критики пятидесятых годов, она обозначила самые болевые, «провальные» вопросы литературы советской эпохи, вторглась в абсолютно запретную зону, где сам «дух сомненья» был невозможен, и реакция не замедлила: в «Пр.», «ЛГ», журналах «Комм.», «Зн.» и на первых страницах «НМ» весной 1954 года была опубликована Резолюция президиума Союза советских писателей «Об ошибках журнала «Новый мир»».
     Резкой критике, с непременными «оргвыводами» подверглись все сколько-нибудь отклонившиеся от постулатов начетнической эстетики материалы, опубликованные журналом. В Резолюции резко критикуется направленность «НМ» в целом, но авторитет Твардовского был слишком высок, чтобы делать его персональным виновником всех ошибок вверенного ему журнала, поэтому в «утрате бдительности» обвиняется вся редколлегия. В этом же номере «НМ» был опубликован покаянный текст «От редакционной коллегии ж. «Новый мир»», где признавались все ошибки журнала, нанесшие «ущерб советской литературе» и оказавшие «вредное влияние на некоторую часть читателей, в особенности молодежь». Записи в Рабочих тетрадях свидетельствуют о том, что Твардовский не капитулировал так безоговорочно, как его редколлегия. В 1954 г. для него «сошлось» многое: к январю 1954 года относится первая запись «планчика» к «Тёркину на том свете», в мае Твардовский пишет Проект письма в ЦК КПСС в связи с обменом партдоку-ментов и графой «социальное происхождение» в его личном деле («сын кулака» или «сын кузнеца»), к этому же времени относится начало многочисленных попыток спасти журнал: редакционная статья, объясняющая направление журнала, письмо в Президиум ЦК КПСС, письмо и встречи с Н. Хрущевым и т. д. и т. п. Впервые Твардовский писал крупную вещь без особой надежды на ее публикацию: «Читал все сначала Маше и Вале (она в первый раз меня слушает). Говорят - хорошо, да и сам чувствую, что занятно <...>. Иду в среднем 50 строк в день. Идет хорошо, почти что набело, давно такого со мной не бывало в таком объеме. А страшновато. Валя сказала, что не представляет, как это может появиться в печати. А я не могу себе представить, чтоб у меня вещь в 1000 строк оказалась невозможной к опубликованию». Впервые имя Т. подверглось прямой диффамации в литературно-партийных кругах. В Проекте письма в ЦК КПСС вместе с просьбой об уточнении графы «социальное происхождение» Т. просит защитить его, коммуниста и литератора, от политической дискриминации: «... в течение последнего времени до меня стали доходить странные и порочащие меня слухи, широко распространившиеся в литературных кругах Москвы, о том, будто бы при обмене партдокумента я, Твардовский, «поставил партии ультиматум» об изменении обозначения в учетной карточке и «отказался от партбилета» вплоть до принятия этого моего ультиматума». Наконец, Твардовский впервые подвергся критической атаке не только как автор «пессимистической» поэмы «Дом у дороги» или идейно-невыдержанной книги прозы «Родина и чужбина», но одновременно и как создатель «пасквиля на советскую действительность» («Тёркина на том свете»), и как редактор ведущего журнала страны.
     Печальный исход редакторства «первого захода» — первое конкретное проявление драмы поэта-государственника, искренне желавшего «честно служить бесчестному государству» (Вл. Ходасевич). Столкнувшись с партийно-государственной системой, Твардовский оказался в двусмысленном положении. Как поэт-государственник, как «солдат партии» он должен был признать свои ошибки, ибо был уверен в том, что партии «обязан всем счастьем моего литературного призвания. Всему, что я могу в меру своих сил, научила меня она. С именем партии я связываю все лучшее, разумное, правдивое и прекрасное, что есть на свете, ради чего стоит жить и трудиться. И я буду и впредь трудиться и поступать так, чтобы не за страх, а за совесть служить делу коммунизма». Искренность этих внешне казенных слов из письма Твардовского в Президиум ЦК КПСС по поводу истории с журналом подтверждается записью в дневнике, уже «для себя»: «Вина главная — моя. Решение правильное».
И в то же время это была драма «виноватого без вины», излишне буквально понявшего «указания партии о необходимости развертывания смелой критики наших недостатков, в том числе и недостатков литературы». Отсюда и первоначальная настроенность Твардовского на борьбу более решительную, чем предполагала редколлегия журнала. В журнале имелось два варианта редакционной статьи, отвечавшей на многочисленные критические нападки в прессе — Дементьева и Твардовского Редколлегия была, по выражению Твардовского, «муторная и трудная», прошедшая «в два приема»: «Позавчера — редколлегия, большинством отклонившая мой вариант «По поводу...», высказавшаяся «Навстречу...». Тяжело, скверно. Вчера — «сближение»: и обрезал так-сяк свой вариант, они свой, слепили нечто под заголовком « К новому подъему...» (куда же еще?)». Но и эта «обрезанная» статья была снята из шестого номера за 1954 г.
     Готовясь к встрече с П.Н. Поспеловым (секретарь ЦК КПСС ), Твардовский набрасывает план защиты своих авторов: «1) Померанцев — да, есть ошибки, неточности, написано несколько претенциозно и т. п., но в основном правильно отражает настроение читателя (письмо). 2) Лифшиц — статья правильная, а что касается «резкости» тона, то см. Чернышевского «Об искренности в критике». 3) Абрамов — ошибка, потому что только после пленумов дали, нужно было бы раньше, как Овечкина». Твардовский был убежден в том, что шумиха, поднятая вокруг журнала, принесет больше вреда, чем опубликованные в «НМ» статьи. Он считал, что «проработочный» характер отношения партии к искусству уже немыслим и не продуктивен, о чем открыто пишет в письме в «высокие инстанции»: «Были предъявлены грозные обвинения по поводу действий и поступков, которые, как я ожидал, заслуживали бы поддержки и одобрения, и наши возражения ( главным образом, мои ) и разъяснения по существу дела уже звучали всуе. Не согласен немедленно признать себя виновным - значит, ты ведешь себя не по-партийному, значит, будешь наказан. Но чего стоят такие «автоматические» признания ошибок, которые произносятся или из страха быть наказанным, или просто по инерции — признай вину, — есть она или нет ее в действительности».
     Но, думается, важнее не внешний сюжет первой открытой схватки Твардовского за свой журнал и «искреннюю литературу», но то духовное чувство своей правоты, что пришло к нему в этот тяжелый период его творческой судьбы. Поэта поражает и одновременно внутренне укрепляет понимание совпадаемости ситуаций, отношений, характеров, мотивов нападок «со стороны» в веке «нынешнем» и веке «минувшем» .
     Не случайно, защищая своего «Тёркина», Твардовский апеллирует к опыту русской сатиры: «Пафос этой работы, построенной на давно задуманном мною сюжете (Тёркин попадает на «тот свет» и, как носитель неумирающего, жизненного начала, присущего советскому народу, выбирается оттуда), — в победительном, жизнеутверждающем осмеянии «всякой мертвечины», уродливостей бюрократизма, формализма, казенщины и рутины, мешающих нам, затрудняющих наше победное продвижение вперед. Этой задачей я был одушевлен в работе над поэмой и надеюсь, что в какой-то мере мне удалось ее выполнить. Избранная мною форма условного сгущения, концентрации черт бюрократизма — совершенно правомерна, и великие сатирики, чьему опыту я не мог не следовать, всегда пользовались средствами преувеличения, даже карикатуры для выявления наиболее характерных черт обличаемого и высмеиваемого предмета» . Идея единой меры для литературы XIX и XX веков станет важнейшим элементом эстетической программы «НМ» шестидесятых годов. В середине пятидесятых Твардовский, размышляя о типах взаимоотношения «личности» и «государства», характерных для России, делает большую выписку из рассуждений М.Е. Салтыкова-Щедрина, основной фрагмент из которой есть смысл привести полностью, поскольку он предвосхищает и объясняет поведение Твардовского-поэта и Твардовского-редактора в последнее десятилетие его жизни: «Обязанность признания разумности неразумного есть одна из самых мучительнейших; она мучительна не только потому, что возмущает совесть человека, но и потому, что, при помощи продолжительной и беспрерывно повторяющейся практики, налагает на действия человека печать автоматизма. Встречаясь во всех сферах жизни лишь с бессрочными обязательствами, человек принимает эти обязательства совсем не вследствие сознания их пригодности для его счастья, а только потому, что неприятие их было бы равносильно добровольному самоисключению из жизни. Не так живи, как хочется, или лучше сказать : не так живи, как говорит разум, - вот тиранический припев упорно отстаивающей себя искусственности общественных отношений, и когда наконец сама практика приходит разъяснительницеи очевидной нелепости ею же наложенных уз, то она приносит не помощь человеку, а, напротив, горшее подтверждение бессилия и беспомощности. Два выхода в таком положении: или примирение и окончательный автоматизм воздействий, или борьба, истощающая силы и преисполненная всевозможных рисков и опасностей, начиная от мелких придирок и покалывания и кончая перспективой жить в обществе на правах зачумленного» .
     Твардовский, безусловно, отказывается от «автоматизма» всех действий и выбирает, не без сомнений, но, в конце концов, решительно, путь борьбы. Осмысляя основные события 1954 г., «приобщая к опыту опыт», Твардовский запишет в рабочих тетрадях: «Трудный мой год: на него падают «серьезные политические ошибки» в журнале, написание и провал поэмы, многомесячная мука с записью в учетной карточке и обменом партбилета. Уже больше месяца я не редактор <...> Тягостное распутье, нерешительность, слабость — придание преувеличенного значения внешним устройствам быта, усталость — дай бог со всем этим справиться и пойти твердой дорогой, хотя бы она была и трудна, и долга. Очень».
1954 год — важный этап в духовной биографии поэта, определение бытийных координат последующей жизни, позже, перед самой смертью закрепленных и поэтически: «К обидам горьким собственной персоны / Не призывать участье добрых душ. / Жить, как живешь, своей страдой бессонной, - / Взялся за гуж - не говори: не дюж»(Ш, 201).

     Итак, редакторство «первого захода» — отнюдь не «бессознательный» этап в жизни Твардовского, говорить о равнодушии его к журналу, как видим, абсолютно безосновательно. За четыре года Твардовским проделана большая внутренняя работа: он уже понимал, каким должен быть журнал. В 1950 — 1954 гг. происходит формирование нового «НМ», идет отбор своих авторов, складывается свой корпус критики. Черты лица журнала «НМ» его классического периода начинают определяться именно тогда - в пятидесятые годы.
     В конце пятидесятых годов в условиях катастрофического снижения качества литературы, ухудшения самой литературной атмосферы, отсутствия «духа творчества», с одной стороны, но в надежде и предчувствии новой литературы иного, несломленного поколения, литературы грядущей «оттепели», с другой, Твардовский в 1958 г. решается вновь стать редактором «НМ». Решение давалось с трудом, о чем свидетельствуют дневники и письма той поры. Твардовский, изначально давал себе отчет в том, что для его судьбы будет значить этот пост. Прежде всего, это сознательное ограничение себя как художника: «А что писать я не смогу одновременно с работой по журналу, который нужно пробудить из небытия, — это несомненно. А сколько уйдет времени на обязательную, но бесплодную тоску заседаний, приемов, чтения многих вещей, - ведь все это я знаю по опыту. И представляю, как может не раз охватить отчаяние: свое упускаю, и здесь, в журнале, ничего особенного, а время уходит». Не обольщался Твардовский на счет той меры свободы, которую ему позволят в качестве редактора ведущего журнала страны, в чем поэт смог убедиться уже в первый год своего редакторства «второго захода»: «Все ближе, все реальнее вижу, что нужно что-то кардинально менять в строе жизни, выгадывая время для писания, для прозы, для всего задуманного на ближайшие и дальнейшие сроки. Второй срок моего редакторства, наконец, избавляет от всяких иллюзий : немыслим, невозможен журнал в том виде, какой иногда мне грезился, - ему просто не дадут быть. А отдавать главную (выделено автором — Т.С.) часть жизни для того, чтобы журнал был немного грамотнее, немного приличнее и совестливее других, - не стоит». Наконец, и это удивительно, Твардовский был изначально уверен в том, что его рано или поздно вновь снимут с поста редактора с соответствующими «оргвыводами», но он считал, что «кое-что можно сделать, пока не сгонят». Несмотря на все аргументы «против», Твардовский решается на редакторство: «... все за меня боятся. Как бы не подвести. А чего боятся? На костеря и сам сумею взойти».
     Главнейшую роль в этом решении сыграла совестливая готовность русского писателя «пренебречь своим «творчеством» из-за нужд «ответственности». В 1959 г., готовя свою «Автобиографию» для издательства, Твардовский не без самоиронии так объясняет и роль редакторства в его жизни, и то, почему он вынужден снять этот фрагмент из текста: «Абзац о редакторстве решил опустить, хотя был соблазн щегольнуть благородным извитием фраз: «Работа в журнале для меня была и остается не просто «должностью», лишь внешне соприкосновенной характеру моей собственной литературной работы. Это — наиболее пришедшаяся мне по душе (хотелось бы даже сказать — единственно мыслимая) форма литературно-общественной деятельности (было еще: освященная благородным примером многих русских писателей), которая, несмотря на все трудности и значительные затраты времени, способна приносить большое и радостное удовлетворение». Но, во-первых, я затрудняюсь выразить «перерыв» в этой моей благородной деятельности, начавшейся в 50 г., но прерванной в 54-м — до середины 58 г., а главное, не об этом сейчас речь, и читателю это, покамест, ни к чему, да и надолго ли опять эта «форма», трудно сказать».
     Заняв пост редактора «НМ», Твардовский обрел реальную возможность существенно поднять уровень требовательности к художественному качеству литературы, влиять на духовно-творческую атмосферу литературных кругов, выявлять прогрессивные тенденции в современном ему литературном процессе, осуществлять практическую работу с писателями и критиками новой литературы.
     Редакторство «второго захода» освещено в книгах А. Кондратовича «Новомир-ский дневник. 1967-1970», В. Лакшина «Новый мир» во времена времен Хрущева», А. Солженицына «Бодался теленок с дубом» и обширной мемуарной литературе. При всем разбросе позиций мемуаристов, они едины в оценке роковой роли «снятия по частям» Твардовского (выражение самого поэта) с поста главного редактора «НМ». Решение «вурдалаков» от литературы (вновь выражение самого Т.), бесспорно ускорило безвременную кончину поэта. Однако он успел главное — создал журнал, ставший трибуной новой литературы. Можно с уверенностью утверждать, что «НМ» был одним из самых крупных, а в глазах многих — самым крупным для отечественной литературы произведением!.