М. О. Микешин. Нищая крестьянка.

      Плакала моя старая нянька Ганка, горючими слезами плакала, снаряжаючи меня в народное училище нашего города Рославля. А не из плаксивых была ста¬руха; и стара, и мала, и тщедушна, и очень некрасива с виду - из всех сил старалась она всем окружающим и близким ее внушить к себе страх и казаться грозной и свирепой. Мне и до сих пор непонятен расчет ее. К чему этого она хотела? Ревностью ли было это к собственному чувству, не хотела ли она показать его на людях, стыдилась ли проявления нежных чувств своих, - непонятно. Знали все у нас в семье, в особенности мы, дети, сестры и я, какая она была добрая; да что мы, даже наш ручной ворон - вор и разбойник известнейший и наша действительно свирепая сучка Найда, -они не верили напускной Ганкиной злобе.
      Любил я ее после мамы больше всех, и в моем детском сердце ее некрасивая наружность и свирепый нрав породили впечатление, оставшееся и поныне и сложившееся в таком порядке; чем наружно безобразнее человек, встречаемый мною, тем лучше у него должна быть душа. Не всегда, но часто в жизни при встречах с людьми оправдывалось такое мнение, и объяснение тому я искал впоследствии в том, что такие люди часто бывают вовсе не балованы ласками, вниманием и более других ценят обращенное к ним внимание.

- Куды же это майю Мищичку, - причитала Ганка, покрывая мою кудрявую голову поцелуями. - Что ж его учить, коли ён – и так и читать и писать знает.
- Да что ж ты это, старая, - урезонивала ее моя мама, - как по покойнику причитаешь; его же не увезут от нас из города, ведь каждый день будешь его видеть. - А сама мама вторила ей плачем,
лаская и приголубливая меня.
Отец мой, глядя на них, добро душно посмеивался. А я? Плакал и я, что-то продолжительно «голося» и изредка отдыхая, чтобы набраться духу.
- Во, Тураевского Сеньку на¬учили у школе уму-разуму, а ён у Отца Павла индыков покрав, - поясняла Ганка причину своих сожалений обо мне. - И не жалко вам выдумали вучить... навучыцца мальца, - свирепо огрызалась она на отца
      Мне было в ту пору лет 8 с небольшим. Был я мальцем здоровым и шустрым, но, воспитываясь в кругу девочек, сестер своих, я не только манерами, но и голо¬сом и наружностью походил на них. К тому же, несмотря на то, что уже знал читать и писать, никак не мог освоиться с правилом родов, когда речь шла обо мне, и говорил, например: «Я сидела, я шла» и т. п., что в училище послужило поводом ко многим обидным для меня насмешкам.
Родился я в уезде, в дер. Максимовне, и до восьмилетнего возраста процветал там на лоне отчем, а как приспело время меня учить, то все мы и переехали на житье в наш городской дом.
      Чтобы я не очень баловался дома (на наем гувернера тогда не было средств), решили сдать меня в начальное народное училище, находившееся при трехклассном уездном училище. Отец отвел меня туда и оставил в кругу новых насмешли¬вых товарищей, от которых пришлось мне откупаться запасом пирожков, маковников и пр., что в изобилии каждый день набивалось мне в карманы мамой и Ганкой, когда я по утрам направлялся в школу.
      Отец занимал тогда место соляного пристава в городе. Жалованье получал незначительное, семейство наше было большое. Старшие сестры были уже невестами, так что жизненные средства наши были, должно быть, очень туги, что в свою очередь часто влияло на количество и качество съестного запаса, обременявшего по утрам мои карманы. Да и вообще по многим причинам система откупа от обижавших меня товарищей волей-неволей должна была вскоре измениться. Во-первых, по успехам в науках я скоро сделался первым в приходском училище. Это уже дало мне известную долю веса в кругу товарищей, но все-таки я был младшим по возрасту в классе, и откупы продолжались до того случая, пока од¬нажды, когда я шел в школу с полным карманом всякой всячины, на меня сделала нападение аптекарская собака. Как я ни отбивался от нее своим мешком с книгами, но тыла сохранить не удалось. Собака рванула меня сзади за сюртучишко, и карман со всею съестною начинкой остался у нее в зубах! Мне тут удалось заметить приятно изумленное выражение ее лица, то бишь - морды: куда и злоба девалась.

М. О. Микешин. Банкир и шляхтич. Белоруссия.

      Итак, в этот день я явился в школу без кармана. Самые назойливые из мальчишек, привыкших к контрибуции, не поверили только что рассказанному мною случаю. Их насмешки и пинки вывели наконец меня из терпения, и, не помня себя, я вступил с ними в неравную битву. Недолго продолжался бой...
Я был побежден, но с этого раза заработал себе эпитет «отчаянного», и мальчики, ненамного старшие по возрасту, не только перестали трогать меня, но даже искали союза со мной, когда приходилось иметь дела с «великими» («великий» - по-белорусски, по-русски - высокий). Наступившая зима предоставила мне широкое поле для развития своих боевых, «хищных» способностей. Кулачные бои на речке Гузомойке и на городском озере были тогда в большой у нас моде. Сотни граждан, даже стариков бородатых, со своими детьми и внуками, стена на стену шли, кулаками отстаивая славу и честь своего конца города.
      Много на моей детской памяти поломано ребер, повышиблено зубов и глаз на этих удалых боях! Начинались они, бывало, нами - мелюзгой.
- Мальцы! Затирай (т. е. начинай)! - слышалось, бывало, с которого – либо крыла (стороны).
- Двай! Двай! Двааай!!! - раздавались детские голоса по вечерней заре в чистом морозном воздухе, и мы, дети, составляя летучие, передовые отряды главных армий, сходились, смешивались, наступали, отступали, уступая постепенно пристававшим к обеим сторонам более старшим" мальчикам и, наконец, «великим», т. е. взрослым мужчинам и старикам.
      Много ухарской поэзии и увлечения имели эти кулачные бои. Когда-нибудь я дам себе труд и удовольствие описать и изобразить их, теперь же только вскользь упомянул для того, чтобы не пропустить своим вниманием первоначальные школы и причины того «богатырского духа», который всецело завладел моим детским сердцем в столь раннем возрасте.
      Били меня «как Сидорову козу», но этим только закаляли во мне то, что я называл силой воли и терпения, которым завидовали мои сверстники. Ввиду исправления моей нравственности применяло строжайшие меры школьное начальство.
Конечно, дома ни отец, ни мать, ни Ганка, ни сестры не только не знали об этих боевых похождениях, но и не подозревали даже о них.
      Однажды влетел прямо мне в лицо здоровенный кулак противника (из «великих»), пал я на поле битвы на снежном берегу речки Гузомойки, «и... кровь лилась хладеющей струей». Рассечены были ударом губы и нос, и от крови, что лилась из меня, протаял снег до земли. А вокруг меня, по сторонам, шла отчаян¬ная схватка. И свои, и неприятели прыгали через меня, как через валяющееся полено, а я все лежал, прикладывая пригоршнями чистый снег к своему окровавленному лицу.
- Лежачих не бить! - кричал чей-то могучий голос.
- Двай, дваай!!! - слышался призывный клич в отдалении, и битва перешла на другое место.
      Случалось, что в училище сажали меня в темный и сырой карцер, без обеда и притом - предварительно высеченного розгами. В эти дни, признаться, не ред¬кие, Ганку о постигшем меня горе извещал один мой товарищ, бедный малый Лаврик, живший по соседству с нашим садом в полуразрушенной избушке. Как только Ганка получала такое известие, тотчас же стремилась к месту моего заклю¬чения, садилась у порога дверей и уже не отходила, хотя бы срок заключения продолжался целый день. Меня, конечно, спустя несколько часов начинал томить голод, но окон или каких-либо иных отверстий в карцере, кроме запертых дверей, не имелось. Над дверьми, неплотно приходившимися, была узкая щель, не шире одной трети дюйма, так что какую, казалось бы, провизию можно было доставить через такое отверстие. Любовь моей милой няни блистательно решила этот вопрос, и я бывал каждый раз очень вкусно и сытно накормлен. Она являлась с плошкой вкуснейших горячих блинов и, макая их в горячее масло и сметану, легко пере¬давала их мне через узкую щель, стараясь усладить в то же время мое мрачное одиночество разговорами и сказками, которые были мне известны от нее чуть ли не с первых дней моей жизни.
      Ежедневно проявляла она ко мне свое теплое чувство в разнообразнейших ви¬дах, зато же и любил я ее всем своим детским сердцем.
В порыве чувства к ней я дал себе клятву озолотить ее (в буквальном смысле с головы до ног) и притом не иначе, как на средства, заработанные собственными руками.
      Был у нас в городе еврей—переплетчик Мошка, работал он для монастыря и по частным домам. В особенности на его монастырских кожаных переплетах прельщали меня штампованные золотом на корешках арабески. Вот я и вознаме¬рился заказать ему узорчатую золотую кожу, чтобы из такой кожи сделать Ган¬ке золотые башмаки, а потом, мечталось мне, как-нибудь заработаю денег и за¬кажу ей из золототканой материи, из которой шьют поповские праздничные ризы, - юбку, а фартук, рубаху и повязку на голову - потом придумаю, из чего бы подходящего построить.
      Средства к заработку денег у меня тогда были под рукой довольно рано, т. е. с 4-5-летнего возраста. Я чертил и рисовал все, что придет мне, бывало, в голо¬ву, так что к своему десятилетнему возрасту я уже довольно бойко (конечно, сравнительно со своими сверстниками) рисовал. И как только заметил, что неко¬торые сюжеты, изображаемые мной, начали обращать на себя внимание и любопытство товарищей, я и начинал в них себя совершенствовать, так что находи¬лись покупатели из числа мои? богатых товарищей - сыновей соседних помещиков.
Самыми популярными сюжетами были: «гицыль», т. е. собачник - какая-то мрачная и для нас вполне таинственная личность. Говорили, что «гицыль» этот был какой-то уголовный преступник, которому вместо казни вменено было в обязанность истреблять собачий пролетариат города Рославля. На голове своей он всегда носил какой-то железный шлем (шелом), в руках длинную палку с желез¬ным копьем на конце и с железным крюком на длинной веревке. Его отвратительное ремесло и зверская манера при исполнении этого ремесла делали эту личность в наших детских глазах и страшною и интересною.
Попробовал я изобразить его и пробой этой сразу заинтересовал товарищей. Ее взял себе наш учитель русского языка. Вслед за тем я повторил это изобра¬жение и второй, и десятый раз, и каждый раз с большим и большим совершенством, так что только окончу, бывало, рисунок, тотчас же и выменивают его у меня товарищи на бабки, орехи, калачи и, наконец, деньги. Эта драматическая фигура, попавшая в моду, в интерес дня, была первым предметом, посредством изображения которого мне в руки попала материальная мзда, что и послужило началом профессии, усвоенной мною на всю остальную жизнь и до сего дня.
      Платили мне по 10 коп. и даже по 15 коп. (на ассигнации) за экземпляр, и эти заработки поступали в мамину копилку для озолочения няни Ганки.
Другим сюжетом изображений была лихая тройка с бубенцами и погремуш¬ками, принадлежавшая временно тогда проживавшему в г. Рославле «барину Василию Александровичу Вонлярлярскому» (автору романа «Большая барыня» и пр.), сделавшемуся через много лет, когда я уже был студентом Петербургской академии, моим благосклонным знакомым 3. Рисунки мои с его тройки также нашли себе удобный сбыт между товарищами. Деньги, вырученные за них, значительно увеличили мой фонд «по озолочению Ганки», так что и кожа на ботинки была куплена лучшая, козловая, и оплачено было еврею переплетчику за тиснение ее золотыми узорами, а башмаки уже заказаны были искусному башмачнику - горчайшему пьянице.
Никак не мог этот башмачник приняться за работу: то занят был другим делом, то бывал чрезмерно «выпимши». Я же чуть не каждый день находил свободную минутку наведаться к нему - цел ли мой драгоценный товар, не пропил ли он?
      Прихожу я раз к нему великим постом перед вечером. Погода была как-то особенно уныла. Уже оттаявшая было земля подмерзла, и ее снова заметала какая-то снежная крупа или мука. В воздухе ныл церковный звон, призывавший ко всенощной. На сердце было также отчего-то тоскливо. Подхожу я к квартире сапожника и слышу странный собачий вой внутри квартиры. Томимый каким-то смутным предчувствием, я струсил было отворить дверь. «У... у... у...» - выл пес раздирающим душу голосом. Я дернул за ручку, и в полуоткрытую еще дверь, чуть не сбив меня с ног, ринулась большая лохматая собака, дикие глаза ее сверкнули фосфорическим блеском. Мельком показалось мне, что ее морда, а частью и шерсть на голове были запачканы чем-то красным - не кровь ли? Вхожу в комнату, а сапожник мой сидит на полу, опершись на лавку, стоявшую у окна, а ноги расставил в стороны. Что, думаю, такое, чего это он? Подхожу ближе, взглянул на окно, где обыкновенно, как и в этот момент, покойно лежал мой «золотой то¬вар». Наклонился к лицу сапожника, которое трудно было рассмотреть в предвечернем полумраке, а лица нет... Какая-то безобразная вместо него масса кровавой говядины... У меня сердце упало. Тут только заметил я возле него валяющееся на полу ружье... лужу крови...
      «Давай, господи, ноги!..» - решил я и был таков, захвативши, между прочим, с окна мой «золотой», ко окровавленный товар.
Эх, думаю, это уже и нечестно! Взявши работу, давши десять раз честное слово и вдруг не предупредивши - самоубийство!
Шитье башмаков было сдано мною другому сапожнику - Ларьке Ванюздре, у которого я самым серьезным образом добивался сознания - не замыслил ли и он чего недоброго над собой, так уж лучше и не брался бы за работу, потому что время не терпит.
      Теперь два слова о моей религиозности.
      Маменька с первых дней моего детства воспитывала меня в соблюдении всех обычаев и догматов православного христианства. Я много и часто молился и просил, и верил, и надеялся. Молясь, я не довольствовался твержением заученных молитв, а приходя в молитвенный пафос, импровизировал свои моления и излагал их перед иконами, обливаясь страстными слезами, и глубоко верил, что восхоти я в такие моменты, чтоб гора... и т. д., но мне не представлялось необходимости сдвигать горы, и вера моя мирно покоилась на этом сознании.
      За отцом моим, которого я день ото дня более и сильнее любил и уважал, была репутация «вольтерианца», но в описываемое мною время еще мы не были друзьями; ему был постоянный недосуг заниматься мной, а няня, Ганка моя, несмотря на свою преклонную старость и болезненность, в самые свирепые морозные ночи никогда не пропускала заутрень и всенощных.