Около 15 лет назад мне случилось быть на родине, в Белоруссии, и попасть
в такой захолустный городок, равного которому по бедности, тоскливости,
грязи едва ли отыщешь во всей нашей матушке России.
Учреждение заштатного города Климовичи,
Могилевской губернии относится ко времени царствования Екатерины II.
По поводу учреждения его мне один местный старожил передал следующую
ходячую там легенду: будто бы роскошная императрица, сидя в своем кабинете
за картой только что воссоединенной Белоруссии и планируя ее по губерниям,
обратила внимание на значительный пробел в одном месте, где не значилось
никакого поселения, и, говоря об этом со своими министрами, соизволила
поставить в этом пустом месте чернильную точку: быть, мол, тут городу,
- и бысть город. Потом уже оказалось, что нет в этом городе не только
проточной воды, но даже ни пруда, ни болота.
...Итак, 15 лет назад мне случилось быть
в одном из несчастливейших городов наибеднейшей Белорусской губернии,
да еще во время рекрутского набора! «Набор», в прежнем его значении
податных сословий, принимался за бедствие, почти равносильное голоду,
чуме и т. п., по всему лицу земли русской, а не только в многострадальной
Белоруссии, где для того, чтобы из оскудевшей почвы извлечь что-либо
для полупропитания поселянина, нужны все наличные рабочие силы крестьянской
семьи, где о самой земле народная песня говорит:
Ой, не вхожое мое симяно,
Не взращеная моя мать земли!
Убыль работника была особенно тягостна, так что в наборный сезон, -
бывало1, стоном стонет вся Белоруссия... И вот в городе К.— набор. Я
попал туда навестить одну мою родственницу, издавна бедствовавшую в
этом городишке, в замужестве за одним местным коренным аборигеном города.
Приезд мой из столицы в эту трущобу был замечен местными властями, и
я получил приглашение посетить рекрутское присутствие... Сел я, облеченный
во фрак, за столом рекрутского присутствия, между местными священником,
исправником, городничим, приемщиком - майором и прочим персоналом набора
(стоящим поголовного изображения).
В этой же комнате стояла машинка для
измерения роста «некрутов», а в открывавшиеся двери врывался со двора
вместе с холодным паром женский вой и рыдания толпившихся на крыльце
родичей новобранцев. С каждым вводимым в присутствие очередным юношей
повторялись сцены, хладнокровно и равнодушно видеть .которые мог только
тот, у кого нервы были покрепче моих! У меня же более и более стеснялось
дыхание при виде то тупой безнадежности, то малодушного отчаяния, то
самопожертвования... Появлялись очередные с испорченными членами, с
растравленными глазами...
Страшно смущала этих несчастных необходимость
публично обнажаться, и де¬лалось это, большею частью, насильно: два-три
приемщика с ухватками палачей занимались разоблачением этих полускелетов,
из рук их так и летело клочьями ветхое тряпье... Не мог я долее оставаться
при этих сценах в запертой комнате, меня тошнило, и я вынужден был выйти
на свежий воздух.
Подъезд сеней перед этой комнатой выходил
во двор. Серенький зимний денек уныло освещал разнородные сцены, происходившие
во дворе рекрутского присутствия. Воздух оглашался бесконечным и однообразным
завыванием и причитанием женских голосов: «На кого ж ты меня покидаешь?
Голубчик же ж ты мой сизанький, ци я ж цябе молоком своим не поила,
ци я ж цябе маленького хлебушком не кормила...»
Прошел я сквозь эту стонущую толпу домой,
тут же, по соседству, хотел было отдохнуть от вынесенных мною впечатлений
и не мог: меня так и тянуло туда обратно. Надев простой полушубок, а
на голову валеный белорусский яломок, взяв с собой альбом и карандаш,
пришел я опять на тот же двор и, незаметно пробравшись в глубину его,
под выступ повети, как раз против подъезда рекрутского присутствия,
начал наблюдать за происходящим. Все типы, которые читатель увидит на
помещенном здесь рисунке, занесены мною в альбом с натуры. И этот лилипутский
волик (такой микроскопической породы домашнего скота мне нигде видеть
не удавалось, кроме Белоруссии), и эти свиньи, и эти евреи, и пере¬ругивающиеся
солдаты, и эти страдающие девки и бабы...
Момент на рисунке изображен следующий:
когда все внимание мое приковано было к группе евреев и я изображал
их в своем альбоме, отвлекши внимание от сцен у подъезда, в воздухе
раздался удалой и восторженный крик, диссонансом разрезавший завывание
баб. Оглянувшись в сторону подъезда, увидел я голого человека - «хлопца»,
которому, по всей вероятности, поддали пару там же, на подъезде, стоявшие
солдаты; а перед самым подъездом остановилась зачем-то подвода (в сани
впряжен был волик). От инерции ли полученного подзатыльника, или от
избытка восторга «некрут» с бритым затылком, выскочивший из зала присутствия,
дал стрекача через стоявшую на пути его подводу, оглашая воздух болезненно-восторженным
криком победы... Старушонка-мать с клюкой, должно быть, чутьем догадавшись,
что кормилец ее свободен, так вот и прыгнула бы тоже за ним...
Еще два-три прыжка, и счастливец скрылся
за угол ворот, повернув на снежную улицу. Ковыляя и задыхаясь от радости,
скрылась за ним и старушонка.
Вот этот-то экстренный момент я и постарался
правдиво изобразить рисунком. А по поводу эксцентричности его редакция
«Пчелы» предложила мне пояснить его описанием, что я и сделал.