А. Е. Рокачевский. Портрет М. О. Микешина в юности. 1854 г.

      Был и я молод... и до такой степени был молод, что, несмотря на свой большой рост в восемнадцать лет, я краснел от стыда за свои детскирозовые щеки да за детский пушок на верхней губе и подбородке, ни за что не делавшийся настоящими волосами. Слой провинциализма густо покрывал и мои мысли. Я ясно сознавал это и немало страдал от этого сознания.
      Рассказ мой относится ко времени моего пребывания в Петербурге, в начале пятидесятых годов, спустя лишь полтора года после того важного в моей жизни события, которое послужило причиной перемещения моего из-под крова родительского, из провинциального белорусского города, прямо в столицу, в Академию художеств.
      Не было у меня в Петербурге, в этом омуте суеты, ни родных, ни знакомых. Аппетитом я обладал чудесным, хотя моему деятельному желудку почти постоянно приходилось тосковать от недостатка работы.... Эта-то голодная тоска желудка - лично для меня, равно как и для всего голодающего человечества, - послужила самым настоятельным толчком к изобретательности; уж как там ни поэтизируй, как ни питай своего духа всякими отвлеченностями, а желудок ясно и отчетливо предъявляет, что для усмирения его потреб остальные члены моей особы, с головы до пят включительно, как бы и где бы то ни было, а непременно должны доставать не менее как по 15 коп. ежедневно, променивать их, эти копейки, на печенку ли (с лотка), на сосиски ли, или на другое подходящее по цене «блюдо», и предоставлять ее и подобное безраздельно ему, этому деспотичному царю здорового человеческого организма...
      Вот для добывания этих обязательных 15 копеек в день мне и пришлось «на заре туманной юности» всячески ухитряться. Занятый лекциями и специальными классами в академии, посещая в качестве вольнослушателя университет, все остальное время и употреблял я на приискание работы и на исполнение оной. Эта приватная работа состояла в том, что изредка приходилось рисовать на дереве этикетки для оберток чая, папирос и т. п. с гонораром примерно по одному рублю за рисунок. Подобная работа представлялась очень выгодной, потому что рисунок делался в один день, а рубль, полученный за нее, мог кормить меня чуть ли не целую неделю! Начали потом перепадать изредка и журнальные работишки, которые еще лучше оплачивались, но все эти заработки не были регулярны и, несмотря на крайний минимум, до которого сократил я все свои потребности, все-таки часто и даже очень часто нельзя было свободно думать о своих художественных идеалах, и я не раз враждебно восклицал своему желудку: «Эдакая прожорливая прозаическая прорва! Заладил каждый день, каждый божий день,- одно и то же подавай...» Эх!.. И стыдно мне за него делалось, перед самим собой обидно.
      В академии я совершенно случайно попал в ученики к добрейшему и почтеннейшему профессору Богдану Павловичу Виллевальде. Начал, не имея к этому особого пристрастия, в его баталическом классе изучать батальный жанр живописи, рисовать с гипса и с натуры кости и мускулы лошадей и проч.
      Писать масляными красками я начал еще дома, в деревне, под первоначальным руководством бродячего иконописца Тита Андроныча. Этот милый, веселый и вечно подвыпивший старикашка научил меня самого приготовлять и тереть масляные краски, очищать и варить конопляное масло, грунтовать холст и даже де дать деревянные подрамники. Из благодарности к памяти о своем первом руко¬водителе в художестве я решаюсь напечатать здесь портрет. Скудость того, что он в состоянии был передать мне по «художеству», искупалась неподражаемым даром его к передразниванию звуков всех домашних птиц и животных, в его власти было входить с ними в самые задушевные разговоры, возбуждать в них чув¬ства любви, ненависти, воинственности и т. п.
      Переговоря, например, интимно несколько фраз с нашим ручным журавлем, что вечно ходил по двору в деревне, он возбуждал в нем такую воинственность, что журавль, недолго думая, расправит, бывало, свои крылья как-то особенно и, как шальной, принимается бегать по дво¬ру, к нашему всеобщему изумлению. В семейство свиней он мог вселить такой раздор и переполох, что нужно было мно¬го времени, чтобы свиные нервы пришли снова в нормальное состояние. Мир праху твоему, Тит Андронович.
      Так вот, благодаря раннему знакомству с техникой масляной живописи, я мог на первых порах поступления в академию в баталический класс прямо приступить к живописи. Сюжетом для первой своей пробы я выбрал деревенскую сцену, под¬меченную мною в какой-то чухонской деревушке (близ Петергофа), где мне случа¬лось побывать у одного земляка, кавалерийского юнкера. Действующими лицами были чухонские дети и конно-гренадеры. Фоном для сцены должен быть двор, полуразобранные повети и заборы чахлой чухонской избенки. Все бы, казалось, ладно, но... между постройками, изображенными на фоне, оставался свободный просвет, в котором нужно было показать «даль». На беду мою, в эрмитажной или академической картинной галерее мне ужасно понравилась группа впервые уви¬денных мною итальянских «пиний». Их куполовидные верхушки, по мнению мое¬му, отлично пришлись бы на моей картине.... Сказано - сделано: и на моем чухон¬ском дворе разрослась роскошная группа пиний, а за ними, к горизонту, я возжег пламень вечерней зари... просто прелесть!!!
      Со спертым дыханием, не чуя под собою ног от волнения, надежды и страха, не чувствуя ни голода, ни усталости, снес я свое первое произведение на выстав¬ку, поставил его в залах академии и замер в ожидании... Конечно, я не смел и подумать о какой-либо награде: верхом успеха мне представлялось уже и то, ес¬ли б совет академии признал, что мое первое произведение может находиться на выставке.
      Все же, думалось мне, в напечатанный каталог картин нынешней выставки попадет и моя картина, и фамилия моя при этом тоже напечатается и этим уже занесется на скрижали истории художеств.
      Вот какие дерзновенные замыслы славы волновали мою восемнадцатилетнюю голову!..
К тому же, думалось, авось и купит кто-нибудь мою картиночку себе на стену, да вдруг -как отвалит рублей 25?!.
Тут шли у меня расчеты на будущее благополучие: буду ли я обеспечен эти¬ми 25 рублями впредь настолько, чтобы написать новую картину, избежав в этой новой всех грехов и недостатков первой...
      «Нет,- волновался я, - это будет уже слишком. Просто-напросто ее вынесут из зала выставки еще до ее открытия... Да так-то оно, пожалуй, и лучше...»
Можно представить себе человека, юношу, находящегося в подобном моему положению, в момент, когда он узнает, что его произведение не только не вынесли с выставки, но совет академии прису¬дил за него в награду автору «малую» серебряную медаль!!!
      Я в один миг как будто на целую са¬жень вырос в собственных глазах... Я и плакал, и смеялся, в ушах звенело, голова шла кругом...
      Трудно описать мне свое душевное состояние с минуты первого известия о назначении мне медали до того времени, когда я получил ее, т. е. до дня торжественного академического акта, который был в те времена не так, как ныне, а до открытия выставки. Деньги у меня еще до окончания картины все перевелись, последние отдал я за золоченую рамочку для своей картины, ажиотация и силь¬ное расстройство нервов решительно не давали мне возможности работать, хотя работишка и была (акварельный портрет своего портного-чухонца, г. Пальмроза), в лавочке больше в кредит не верили, я и набрал уж там на целых два. рубля, да всюду-то я задолжал, за полмесяца за квартиру 2 р. 50 к. и натурщику, и прочее, гораздо более десяти, а пожалуй, и целых одиннадцать рублей неминуемо должен был выплатить, чтобы поддержать свой дальнейший кредит...
Рея в мечтах о славе, я положительно забыл о еде, хотя известие о моем успе¬хе сразу подняло мой кредит у нас «на бирже», т. е. в Академическом переулке, где я жил в то блаженное время. Я положительно по целым суткам ничего не ел и вспоминал об этом лишь тогда, когда глухие раскаты грома в моем пустом же¬лудке мешали мне говорить...
      Лавочник, над входом в лавку которого находилось единственное окно моей комнатки, знал о положении моих финансов так же, как и я сам: ему так же точно был известен вес и качество того хлеба, который из его лавки, посредством кредита, перемещался в мой желудок, знал он отлично, борода, что с прекращением кредита за два дня я не особенно должен был быть сытым, и вот этот-то самый кредитор мой, узнав от академического солдата (Хоменки) о постигшем меня счастье, сам явился ко мне с поздравлением и предложением написать портреты его с супругой. Принес он довольно значительный по размерам конец лавочного пирога с капустой и «московской» колбасы, но я величаво говорил с ним, условился о портрете и даже получил три рубля задатку. Эти деньги были мне необходимы: рубль десять копеек нужно было израсходовать лишь на одни перчатки для предстоящего акта в академии...
      Но вот и акт. Сижу я на возвышении, в заднем ряду амфитеатра академического конференц-зала. Зал густо населен художниками, и стоящими, и сидящими у всех стен. Посреди зала - стол, вокруг которого сидит вся в цветных лентах и звездах академическая знать, на председательском месте - величавая и прекрасная фигура герцога Максимилиана Лейхтенбергского 6, над ним высится беломраморная статуя императрицы Екатерины, перед ней, на столе, в золотом ларце, какие-то клейноды. На столе перед герцогом серебряные блюда с сияющими золотыми и серебряными медалями. На хорах, с одной стороны, в ложе, группа дам, кажется, с хорошенькими личиками, но это меня еще не занимает, так как я еще целомудрен и ни разу не был «уязвлен сердцем». С другой стороны, хор-оркестр, нацелившийся играть «туши» при вызове медальеров, в зале такая тишь, что я боюсь за громкий стук моего сердца....
      Наш конференц-секретарь В. И. Григорович читает годичный отчет академии, а потом фамилии художников, получивших в этот раз награды. Вот звучит и моя фамилия, сердце мое екнуло и забилось вдвое чаще. Чуть не до крови кусаю я свои губы, чтобы этим ощущением разрядить свои концентрированные чувства. Грянул оркестр, и начали по очереди подходить к герцогу художники, которых имена выкрикивал голос конференц-секретаря. Я все бледнею и бледнею, зная об этом из вопросов товарищей-соседей, несколько раз уж спрашивавших у меня шепотом, не дурно ли мне.
      Но вот прозвучало и мое имя, сердце мое совсем перестало биться. Заплетая ногами по ногам же товарищей, стал пробираться я меж скамьями и стульями к центру зала, чуя своими боками пинки, получаемые мною от хозяев попранных ног. Моментально сделался я рассеянным, иду, а сам думаю уже не о предстоящем мне факте, а совсем о постороннем: вот сидит архитектор и только для сегодняшнего праздника устроил свою фигуру и физиономию, как каульбаховский «рейнеке-фукс». ...Тьфу, ты! О чем же я это думаю... Наконец я на просторе зала, мне остается сделать лишь 3-4 шага до герцога, который протянул уже руку за медалью, к блюду. Глубоко вздохнув и желая собрать все силы самообла¬дания под взглядом нескольких сот пар глаз, обращенных на меня, я так потянул перчатку на своей правой руке, что она разлетелась вдребезги, и я остановился в недоумении, чувствуя, что покраснел как мак.
«А ведь французская, от Ложье... рубль десять...» - мелькнуло в голове.
      Когда же я поднял свои растерянные глаза на герцога, он смотрел на меня добродушно и, протянув ко мне руку с медалью, улыбаясь, сказал: «Ничего, возьмите!» - и положил эту медаль прямо на обнаженное место моей ладони. Я покло¬нился и, скользнув взором по лицам членов совета, заметил общую улыбку на мой счет....